Незабудки для тебя

Лина осторожно подошла, остановилась в шаге от него.

— Хочешь, схожу налью выпить нам обоим? — Она хотела положить руку ему на плечо, но он отстранился, избегая ее прикосновения, и рука ее повисла в воздухе.

— Только не надо меня гладить и утешать! Чуть попозже, ладно? Не сразу после того, как меня изнасиловали и убили! — Засунув руки глубоко в карманы, он двинулся вниз по лестнице.

Лина постояла на галерее с минуту, восстанавливая самообладание, а затем пошла за ним. Нашла она его уже на кухне.

— Давай я налью. Я все-таки профессионал.

— Черт возьми, я способен сам налить себе выпить!

Он выхватил бутылку у нее из рук. Это поразило ее, словно удар по лицу.

— Ладно, как хочешь. Сам себе наливай, сам себя утешай, сам с собой живи!

И она повернулась, чтобы уйти. Он схватил ее за плечо, Лина развернулась — и с размаху ударила его по щеке.

В тот же миг ледяной холод пробрал ее до костей. На сухой треск пощечины, словно эхо, отозвался бой невидимых часов, и снова захлопали двери.

— Тебя когда-нибудь насиловали?

Лина высвободила руку.

— Нет.

— И вряд ли душили до смерти, верно? — Забыв об условностях, он поднес бутылку ко рту, сделал большой глоток прямо из горлышка. — Так вот, к твоему сведению: ощущения от этого — не сахар.

Взгляды их встретились — и гнев ее мгновенно растаял, сменившись состраданием и страхом.

— Не надо так пить, тебе будет плохо.

— Мне уже плохо. Мне нужно помыться.

— Хорошая мысль! Сходи в душ, хорошенько отмокни, тебе станет лучше. А я тем временем заварю чай. Нет, пожалуйста, не возражай! Нам обоим сейчас нужно прийти в себя и успокоиться.

— Ладно, как хочешь. — И он двинулся по лестнице вверх, волоча ноги и сгорбившись, словно на плечах его лежал тяжелый груз.

А Лина опустилась на табурет и сидела минут пять, не доверяя своим ногам. Достала из кармана часы Люсьена, вгляделась в циферблат. Секундная стрелка бойко бежала по кругу, но минутная и часовая застыли на двенадцати.

Бесконечная полночь, неизменная полночь. Полночь навсегда?

Вздохнув, Лина принялась заваривать чай.

К чаю добавила тосты — треугольнички подсушенного белого хлеба. Такое угощение делала для нее бабуля в детстве, когда Лина болела. И приносила на подносе в спальню.

Деклан уже сидел здесь, на краю кровати — в одних трусах, с мокрыми волосами, с красными полосами на влажном теле: как видно, он свирепо тер и скреб себя мочалкой. Лина поставила поднос, присела рядом.

— Если хочешь, я уйду.

— Не уходи.

Деклан взял в руки чашку, надеясь согреться ее жаром. Десять минут он простоял в клубах пара, под обжигающими струями воды, но не смог изгнать ледяной холод ни из тела, ни из души.

— Я не просто это видел, — заговорил он негромко. — Не просто вспоминал. Я это физически чувствовал. Страх, боль, насилие. Унижение. И при этом я оставался самим собой. Какая-то часть меня продолжала помнить и ощущать себя мужчиной — Декланом Фицджеральдом. Здоровым, сильным мужиком, запертым в сознании женщины, которую насилуют и убивают. Беспомощным. Не знаю, как это объяснить…

— И не надо. Я тоже это чувствовала, хоть и не так ясно и ярко, как ты. Когда ты поднял на меня взгляд, когда она смотрела на меня твоими глазами, я вдруг ощутила такую боль, такое раскаяние, такую неизбывную вину. Пей чай, милый.

Он послушно поднес чашку к губам.

— Спасибо. Вкусно.

— Пей, тебе станет лучше. — Забравшись на кровать с ним рядом, она принялась массировать его плечи. — Абигайль была сильнее. Не вина Люсьена, что он оказался слабым — его так воспитывали. Но, Деклан, он ее любил. В этом у меня сомнений нет. Даже не догадываясь, что с ней произошло, даже поверив лжи, которую ему о ней рассказали, он винил себя. Винил за то, что не оказался рядом, когда был ей нужен, что чем-то ее оттолкнул, чего-то ей не дал…

— Но он бросил свою дочь, — неумолимо откликнулся Деклан.

— Верно, бросил, — повторила Лина. — Он нарушил клятву. Но, знаешь, ведь именно благодаря этому Мари-Роз выросла счастливой. Ее вырастили в любви и ласке люди, чтившие память ее матери. Ничего этого не было бы у нее, останься она в Доме Мане.

— Но этот дом должен был достаться ей, Люсьен лишил ее наследства.

Лина прижалась щекой к его макушке.

— Все еще не можешь его простить?

— Не могу понять.

— Да, такой человек, как ты, едва ли поймет такого, как он. Но, быть может, я пойму. Мне кажется, я понимаю, почему он сбежал с Абигайль и обвенчался тайком вместо того, чтобы объясниться с родителями. Понимаю, почему не решился начать новую, самостоятельную жизнь, а вернулся с ней в этот темный дом, полный зависти и злобы. Понимаю, почему выбрал смерть. Почему не смог жить вопреки своему горю — жить и растить свое дитя, даря ему любовь и нежность, в которой было отказано ему самому. Он хотел быть сильнее — и с ней, быть может, стал бы сильнее, но без нее не смог. Не презирай его, Деклан, лучше пожалей.

— Может быть, когда-нибудь, но не сейчас. Не сейчас, когда во мне еще так свежа ее боль. — И не только ее: сам он уже не понимал, где кончается боль Абигайль и начинается его собственная.

— Может быть, поспишь?

— Вряд ли получится.