Незамеченное поколение

Революционная идея не программа и не лозунг… Революционные лозунги могут быть хлесткими, революционная программа соблазнительной, революционная доктрина премудрой и сложной, революционная философия — тончайше разработанной. Но революционной идее все эти свойства не нужны. Революционная идея живет в другой плоскости. Она не обращается ни к интересам, ни к страстям, она не утилитарна и не рационалистична. Она всегда проста. По существу этического или: религиозного порядка, она не нуждается в доказательствах и воспринимается не столько разумом, сколько сердцем. Ее легко понять и не легко формулировать. Всякая формулировка оказывается неполной и приблизительной. Сведенная к нескольким тезисам, она тускнеет на бумаге, и идеи, динамическая сила которых была когда-то огромна, кажутся часто бедными, если, пренебрегая их выражением в жизни, мы стремимся понять их на основе кратких формул.

Революционная идея есть выражение правды, по-новому воспринятой. Она касается всегда не второстепенного, а основного. Следствие переоценки ценностей, она несет новый подход к миру, новое толкование жизни и человеческого назначения…».[31]

Это определение, данное Елита-Вильчковским, внимательно продуманное и очень верное, представляется мне одним из лучших в русской публицистике. Настоящая, искренне принятая идея всегда таинственно проста. Тем не менее, вследствие ее трансцендентности интеллектуальному плану, ее трудно высказать.

Эта несоизмеримость между сущностью идеи и понятиями, при помощи которых ее пытаются определить, часто ведет к трагической путанице. Особенно молодежь в том возрасте, когда душа человека наиболее раскрыта призыву героизма, легко принимает за выражение вдохновляющей ее идеи правды и добра учения, подчас несовместимые с этой идеей. Нет такой, даже самой чудовищной и человеконенавистнической доктрины, которая не могла бы увлечь самых чистых и лучших молодых людей, из породы героев Достоевского, «требующих скорого подвига, с непременным желанием хотя бы всем пожертвовать для этого подвига, даже жизнью».

Но и в тех случаях, когда между идеей и учением нет прямого противоречия, почти всегда остается качественное несоответствие. Так, при чтении «Исторических писем» Лаврова трудно понять, каким образом эта скудная публицистика расцветала в сердцах русской студенческой молодежи вдохновением жертвенного героизма, сравнимого только с подвижничеством христианских святых.

Еще разительнее диспропорция между идеей и ее выражением у младороссов и солидаристов. Просматривая теперь их старые программы, мы только смутно можем почувствовать, чем было их «учение» для тех, кто в него верил и им жил. Сторонний наблюдатель, особенно если это человек из левого лагеря, незнакомый с чувствами, из которых выросли идеологии младороссов и солидаристов, прежде всего увидит в них элементы, заимствованные в готовом виде у фашизма, и скажет, что это были два разных варианта русского тоталитаризма. Формально он будет прав. Об одном он только забывает: для него фашизм — это уничтожение всех свобод, концлагеря, ничем неограниченная власть администрации; младороссу же или солидаристу представлялось, что трудовое тоталитарное государство принесет освобождение от коммунистического рабства и более справедливый, свободный и человечный социальный строй, основанный на христианстве и «Русской правде». Эта вера, соединенная с чувством почти мистической любви к России, — «без России нельзя», — и составляла «идею» младороссов и солидаристов, расходившихся только в вопросе о том, как бороться за эту идею, но одинаково готовых в борьбе за нее отдать свою жизнь.

Я уже говорил, что если бы «неисправимый социалист» Коля Красоткин жил во время гражданской войны, он обязательно пошел бы в Добровольческую армию. В эмиграции же он стал бы национал-максималистом, младороссом или солидаристом и верил бы теперь в добро всего национального, как прежде верил в добро социализма. Это не значит, конечно, что все младороссы и все солидаристы были из рода Красоткиных. Фашистский аспект их идеологий привлекал в их ряды и людей совсем другого склада, выдвигаемых всеми новейшими революциями: антиинтеллектуальных, с волей и вкусом к власти, легко соблазняющихся уроками Макиавелли и Игнатия Лойолы. Для исследователя, старающегося проследить преемство русской идеи, этот тип не представляет интереса; по верному замечанию Г. П. Федотова, в нем нет ничего национального, ничего русского, немецкого или итальянского. Настоящими героями повести эмигрантских сыновей являются не эти «активисты», а те безвестные юноши, которых посылала в Россию боевая организация солидаристов, и те младороссы и «беспартийные» молодые эмигранты, которые шли в «резистанс» и в войска Свободной Франции. Их подвиг и смерть свидетельствуют, что глубинные источники русской духовной жизни не заглохли в эмиграции.