Незаметные убийства

— Только вот мне бы не хотелось, чтобы вы дожидались следующего убийства для проверки правильности своей догадки, — отозвался Питерсен, и тон его изменился, словно он решил заставить себя пойти на мировую. — Но если вы действительно хотите нам помочь, я бы просил вас зайти завтра ко мне для беседы… После шести вечера. Мы получим психологический портрет преступника, и я с удовольствием вас с ним познакомлю. Вдруг он вам кого-то напомнит. — Потом Питерсен повернулся ко мне. — Вы тоже приходите, если есть желание.

Он быстро пожал нам руки и вышел. Когда инспектор скрылся за дверью, в кабинете воцарилось молчание. Селдом подошел к окну и закурил.

— Могу я задать вам один вопрос? — прервав паузу, осторожно осведомился я. Отлично сознавая, что и мне тоже он вряд ли все расскажет, я тем не менее решил попробовать. — Ваша догадка, ваша версия… она касается следующего символа или следующего убийства?

— Думаю, у меня появилась догадка касательно продолжения этой серии… иначе говоря, речь идет о символе, — медленно произнес Селдом. — Но эта догадка ни в коем случае не позволяет мне делать какие-либо прогнозы относительно следующего убийства.

— Иными словами, вы полагаете, что вожделенный третий символ ни в малейшей степени не поможет Питерсену? Или вы не поделились с ним своей догадкой по какой-то другой причине?

— Давайте выйдем в парк, — предложил Селдом, — осталось несколько минут до доклада моего ученика, и я бы с удовольствием покурил там, снаружи.

У входа все еще стояли полицейские, они снимали со стекла отпечатки пальцев, поэтому нам пришлось воспользоваться одной из боковых дверей. По дороге мы столкнулись с Подоровым. Тот как-то невнятно поздоровался со мной, а потом вперил взгляд в Селдома, будто все еще надеялся, что тот наконец его узнает. Мы обогнули физическую лабораторию и по гравиевой дорожке вошли в Университетский парк. Селдом молча курил, и я уже было подумал, что не услышу от него ничего нового.

— Почему вы занялись математикой? — вдруг спросил он меня.

— Не знаю, — ответил я. — Возможно, это была ошибка, раньше мне всегда казалось, что мое — это гуманитарные науки. Пожалуй, привлекла меня та особого рода истина, которую таят в себе теоремы: вневременная, бессмертная, самодостаточная и одновременно совершенно демократичная. А что заставило вас сделать такой выбор?

— Абсолютная беззащитность математики, — проговорил Селдом. — То, что этот мир никак не соприкасается с реальностью. Знаете, когда я был мальчишкой, со мной случались по-настоящему кошмарные вещи, а потом, на протяжении всей жизни, я получал что-то вроде знаков… время от времени появлялись знаки… но в них просматривалась слишком очевидная закономерность, и они были слишком страшными, чтобы не обращать на них внимания.

— Знаки? Какие именно?

— Скажем… цепочка последствий, которую любой мой даже самый незначительный поступок порождал в окружающем реальном мире. Возможно, это были обычные совпадения, возможно, всего лишь неприятные совпадения, но они оказывались настолько сокрушительными, что почти полностью парализовали меня. Последний из таких знаков — катастрофа, в которой погибли двое моих лучших друзей и жена. Мне трудно сформулировать это так, чтобы мои слова не звучали абсурдом, но я всегда, с раннего детства, замечал: мои прогнозы и догадки касательно реального мира сбываются, всегда сбываются, но очень странным образом, я бы сказал, самым ужасным образом, словно кто-то предупреждал меня, что я должен держаться подальше от этого мира, принадлежащего всем людям. В юности я пережил страшные терзания. Тогда-то мне и открылась математика. И я впервые почувствовал под ногами твердую почву. Впервые почувствовал, что могу досконально проверить ту или иную догадку, взять и стереть цифры с грифельной доски, перечеркнуть страницу с ошибочными расчетами, снова и снова возвратиться к нулю, к самому началу — и никаких неожиданных последствий это за собой не повлечет. Есть теоретическая аналогия между математикой и криминалистикой, да, есть: как сказал Питерсен, и они, и мы строим догадки. Но когда вы выдвигаете гипотезу, связанную с реальным миром, вы неизбежно порождаете элемент некоей необратимой деятельности, что просто не может не иметь последствий. Когда вы смотрите в какую-нибудь одну сторону, вы выпускаете из виду другие, когда вы идете по одному из возможных путей, вы идете по нему в реальном времени, и потом может оказаться уже поздно испробовать другой. На самом деле я боюсь не ошибиться, как сказал Питерсену, больше всего я боюсь повторения того, что случалось со мной всю жизнь, боюсь, как бы мои идеи не воплотились в жизнь, и самым чудовищным образом.

— Но промолчать, отказаться открыть следующий символ — разве и это тоже не своеобразная форма действия, поступок, который может иметь непредсказуемые последствия?