Незаметные

Что-то все же случилось. Что-то между нами встало. Мы всегда делились своими проблемами, всегда обсуждали все наши трудности в колледже или на работе. Я не был знаком с ее коллегами по детскому саду, но она их мне представила, как живых, я знал их по имени, и мне было небезразлично, что делается у нее на работе.

Но сейчас я блуждал где-то мыслями, пока Джейн вела свой рассказ о сегодняшних несправедливостях.

А мне ее день был неинтересен. Я отключился, перестал слушать. У нас всегда были отношения уравновешенные, отношения современные, и я всегда считал ее работу и ее карьеру не менее важными, чем свои. Это не была риторика, не то, чтобы я заставлял себя так считать по обязанности, – так было на самом деле. Ее жизнь была так же важна, как моя. Мы были равными.

Но больше у меня не было такого чувства. Ее проблемы стали ничтожно-мелкими по сравнению с моими.

Она трещала что-то о детях, которых я не знал и знать не хотел. Мне надоела ее болтовня, и я начинал злиться. Я не сказал ей о том, что меня не замечают, о своем открытии, что я – квинтэссенция среднего... но, черт побери, она же могла заметить, что что-то не так, и должна была меня спросить. Она должна была попытаться поговорить со мной, выяснить, что меня беспокоит, и попытаться подбодрить меня. Не должна была она притворяться, что все о'кей.

– ...сначала эти родители доверяют нам своих детей, – говорила она, – а потом они же пытаются нас учить, как...

– Мне не, интересно, – перебил я ее.

Она осеклась, моргнула.

– А?

– Мне глубоко плевать на весь твой детский сад.

Ее рот захлопнулся и искривился мрачной улыбкой. Она кивнула, будто случилось то, чего она ждала.

– Наконец-то, – сказала она. – Наконец-то ты сказал правду.

– Слушай, давай просто поедим с удовольствием.

– После этого?

– После чего? Мы что, не можем просто поесть и хорошо провести время?

– В молчании? Ты этого хочешь?

– Послушай...

– Нет, это ты послушай. Я не знаю, что с тобой творится, не знаю, что тебя последнее время грызет...

– А если попытаться спросить?

– Я бы попыталась, если бы думала, что от этого будет толк. Но ты уже месяц или больше живешь в своем собственном мире. Ты сидишь все время мрачный, ничего не говоришь, ничего не делаешь, только затыкаешь мне рот...

– Затыкаю тебе рот?

– Да! Каждый раз, когда я пытаюсь к тебе подойти, ты меня отталкиваешь...

– Я тебя отталкиваю?

– Когда мы последний раз были вместе? – Она смотрела на меня в упор. – Когда ты последний раз пытался быть со мной?

Я оглядел ресторан, чувствуя неловкость.

– Не устраивай сцен, – попросил я.

– Сцен? А вот захочу и устрою. Я этих людей не знаю и никогда больше их не увижу. Какое мне дело до того, что они подумают?

– Мне есть дело.

– А им – нет.

Она была права. Мы говорили на повышенных тонах и явно ссорились, но никто на нас не посмотрел и не обратил ни малейшего внимания. Я решил, что это из вежливости и от хорошего воспитания. Но голосок у меня в голове говорил, что это я создал какое-то силовое поле, делающее нас невидимыми для окружающих.

– Давай сначала доедим, – сказал я. – Поговорим об этом дома.

– Нет, сейчас.

– Сейчас я не хочу.

Она посмотрела на меня взглядом персонажа из мультфильма. В наигранном, преувеличенном изумлении на ее лице я увидел рождение мысли, озарения.

– Тебя больше не интересуют наши отношения. Тебя больше не интересую я. Тебя не интересуем мы с тобой. Ты даже не хочешь защищать то, что у нас есть. Все, что тебя интересует, – это ты сам.

– На самом деле это я стал тебе безразличен, – возразил я.

– Это неправда. Ты для меня значишь много и значил всегда. Но я для тебя ничего не значу.

Она смотрела на меня через стол, и от этого взгляда мне стало не только неловко, но и невыносимо грустно. Она смотрела на меня, как на незнакомца, будто она только что обнаружила, что меня клонировали и заменили бездушной самозванной копией. Я видел на ее лице ощущение потери, я видел, как она глубоко ранена и одинока, и я хотел броситься к ней и схватить ее руки в свои, и сказать ей, что я все тот же, каким был всегда, что я люблю ее и готов себя убить, если сказал или сделал что-нибудь, что сделало ей больно. Но что-то меня удержало. Что-то не пустило. Я до смерти хотел исправить то, что сломалось между нами, но что-то заставило меня отвести глаза и уткнуться в тарелку.

И я взял вилку и стал есть.

– Боб? – позвала она.

Я глядел в тарелку.

– Боб? – Осторожно, вопросительно.

Я не ответил, продолжая есть. Она тоже взяла вилку и стала есть. Плавно и бесшумно официант убрал мою тарелку и заменил ее другой.

* * *

Август стал сентябрем.

Однажды утром я нашел у себя на столе конверт плотной бумаги. Это было рано, Дерек еще не пришел, и офис был мой. Я сел, взял конверт и уставился на строки зачеркнутых адресов. Маршрут этого конверта за последний месяц был отражен на его поверхности различными чернилами с разными подписями, и я вдруг понял, как я ненавижу свою работу. Просматривая список фамилий и отделов, нацарапанный небрежными каракулями, я обнаружил, что тут нет ни одного человека, к которому я испытывал бы теплые чувства.