Незавершенная Литургия

– Ну, видать не видел. Кто же такое покажет? На то он и тайный. Но слышать слышал. Так что надо не проворонить. Быстро заходим, быстро берем его под белы рученьки и уводим.

* * *

Не в пример голубым ризам, подризник отца Георгия, как говорится, видал виды. Из простой льняной ткани с нехитрым узором по краю подола, он уже утратил прежнюю белизну, обзавелся парой аккуратных заплат, сидел мешковато и только условно мог символизировать чистоту священнического служения. Меж тем, надевая его, батюшка читал слова: «Возрадуется душа моя о Господе, облече бо мя в ризу спасения…» Зато, возлагая на себя епитрахиль, набедренник, пояс, поручи и фелонь, жестковатые и тяжелые, священник представлял себя воином, надевающим доспехи. Он словно собирался на битву.

Облачившись, он звякнул рукомойником – «умыю в неповинных руци мои…», – вытер ладони о рушник и встал перед жертвенником, на котором стояли святые сосуды. Нечасто приходилось служить на столь дорогих сосудах. Позолоченного серебра дискос со звездицею были укомплектованы лжицей изящной работы, а потир был поистине шедевром ювелирного искусства – на нем были финифтяные образочки, украшенные лентами из блестящих стразов. Внутрь потира был вделан серебряный вкладыш, что позволяло теплоте, благодаря двойным стенкам сосуда, долго не остывать. Памятуя и том, что «сокровище явленное крадомо бывает», отец Георгий старался реже использовать его на службах, а лишь в особо торжественные дни – Пасху и Покров.

На подоконнике под салфеткой на медном блюде лежали пять служебных просфор, серые (из плохой муки), пузатые, они были уложены ровной горкой, а маленькие просфорки с уже вынутыми частицами находились в двух больших корзинах на лавке, прикрытые полотенцем. Вино, ставшее большой редкостью, чудом уберегли в церковном подполе. Из темной бутыли, пахнувшей плесенью и лишившейся от времени всяческих наклеек, в серебряную чашицу излилась тягучая струя выстоявшегося красного виноградного вина. На дне чашицы было налито чуть воды, и винный поток, влившись, заклубился рубиновыми кудрями, творя святое соединение. Беречь вино сегодня не имело смысла; как правило, в этот день прихожане причащались всем храмом.

Пономарил все тот же сторож, который только что дымил самоваром. Теперь он, благословясь, раздувал кадило. Делал он все ловко, в каждом движении его чувствовался богатый опыт церковной службы. Несмотря на возраст – а ему было за шестьдесят, – двигался он шустро, все успевал. Вера, впитанная им с молоком матери, придавала ему, при его невысоком росточке и невыразительной внешности, черты неподдельного достоинства и внутреннего благородства. Подвесив на крюк пышущее огненными углями кадило, он поправил коврик у престола, хозяйским глазом окинул алтарь и, убедившись, что все готово, удалился.

* * *

– Слышь, а на кой он нужен, этот поп? Чё он натворил-то?

– Враг он советской власти. Против действий Помгола крестьян агитировал в своих проповедях и вообще по деревням с пропагандой своей ходит, баламутит людей. Да и чего только за ним не водится. Одним словом, сеет религиозный дурман, охмуряет доверчивых людей. Ему неоднократно предписывалось вести свои молебствия в пределах культового здания, так нет…

– А я-то думал, он безобидный, а он политический.

– Попы все политические, если не явно, то тайно. В них всегда скрытый враг. Они при царе неплохо жили, им власть наша рабоче-крестьянская не по нутру. Пока старухи, несознательный элемент, им еще потакают, они и живы, вражины. А помрут эти старухи неученые, так и попы сгинут, как тараканы на морозе. При коммунизме не будет ни церквей, ни попов.

– Меня поп читать учил…

– Ну и что? Они, им доверься, и не тому еще научат. Они нас в рабы с детства записали! Раб Божий, поди, говорит, к доске… А мы не рабы… Рабы не мы.

– Что теперь с ним будет?

– Органы разберутся. Наше дело доставить его в губернию. Пусть предстанет перед судом и расскажет, контра, как он советской власти вредил. А оттуда в тюрьму, на лесозаготовки. Там на своих нежных ручках поповских натрет мозоли и поймет, почем он, хлебушек крестьянский.

* * *