Незавещанное наследство. Пастернак, Мравинский, Ефремов и другие

Посылку, правда, предваряло письмо (наша переписка снова возобновилась), в котором разъяснял, что напрасно я прислушиваюсь к жалобам российских коллег-писателей, в своем бедственном положении они-де сами виноваты, не умея приспособиться к новым условиям, отвыкнуть, по его выражению, от «державных кормушек», «государственных подачек». Хотя в таком же положении, как они теперь оказались, находятся литераторы во всем мире, нужда – мета нашей профессии, и надо уметь выкручиваться, кто как может, чтобы ее одолевать. Как совет, как пример привел свой опыт сотрудничества в глянцевых российских изданиях, где, цитирую: «за публикации в каждом номере мне платили по тысяче долларов как минимум». Ничего себе, тысяча долларов – за рецепт, пусть с комментариями, луковой похлебки или капусты по-каталонски? Ну и везет же некоторым! А вот мне лично – нет. Хотя тоже в гламурном, да и покруче, чем «Красное и белое» или «Контроль стиля», журнале «Плюс» появился, для меня неожиданно, отрывок из моей повести «Колониальный стиль», с роскошными иллюстрациями – и ничего, ни привета, ни тем более чека. Нормально для России, знаю, это нормально. Верно, имидж и мой, и моих российских друзей-коллег не тянет на то, чтобы нас, как Коротича, в отечестве ценили, уважали.

С другой стороны, вряд ли за большие даже гонорары я взялась бы вести рубрику по косметике, скажем. Во-первых, не специалист, во-вторых, в крайности, на мой взгляд, допустимо, себя не роняя, и полы пойти мыть, и посуду в ресторане, а вот при халтуре в литературе с тебя спросится сполна. Напоминаю, что Коротич, будучи главным редактором перестроечного «Огонька», беспощадно клеймил тех, кто при советской власти, сталинских репрессиях, хрущевских гонениях на инакомыслие, брежневском застое, отступал от служения стержневому в нашей отечественной словесности – правде, правдивому отображению действительности. Пламенный трибун, он, Коротич, сериалом ужасных разоблачений потрясал воображение читателей, восхищал их своей смелостью, бескомпромиссностью. И мало кому приходило в голову, что его смелость дана по отмашке сверху, и он как послушный ученик выполняет заданный урок.

К моменту нашего знакомства мне было чуть за двадцать – возраст, когда льстит дружба со старшими, а Талик, домашнее его имя, держался просто, естественно, приветливо, и я ему доверяла, полагая, что и он доверяет мне. Никаких крамольных, критических по отношению к советским реалиям высказываний я от него в то время ни разу не слышала, и в своих сочинениях он выказывал абсолютную лояльность к власти, умел начальство расположить понятливостью, обходительностью, это тоже приходилось наблюдать. Но, как выяснилось, скрывал тщательно свои истинные взгляды, обнаружив их только при гласности, в перестройку, что у тех, кто, как я, знали его прежде, вызвало некоторое недоумение.

Таковых, впрочем, оказалось, немного. До своего назначения главным редактором «Огонька» его известность ограничивалась узким кругом, в столицу наведывался как провинциал, скромный, даже стеснительный и очень осторожный. И вот неопознанной кометой ослепил, покорил Москву. Но только лишь воцарил, таких, опять же, как я, смыло, точно океанской войной, из его окружения.

Дело житейское, как говаривал Карлсон, живущий на крыше. Обиды в такой ситуации затаивать было бы и наивно, и глупо. Но, признаться, меня поверг в шок появившийся в «Огоньке» материал, выставляющийся на посрамление моего недавно умершего отца. Ощущение возникло, что Коротич за что-то мстил. Возможно, за собственное, совсем не бойцовское прошлое, желая стереть свидетелей тому в порошок.

Теперь понимаю, что зря на него обиделась. Потребность заметать следы коренилась в его природе. Он нуждался в забывчивых, памятливые раздражали, что подтвердилось последующими его превращениями.

Но когда он лишился и «Огонька», и контракт в бостонском университете не продлили, вернулся в Россию отнюдь не на белом коне, подвергшись нападкам тех, кто имел на него зуб, я написала и опубликовала в «Независимой газете» текст под названием «Король Лир», где за него, опального, вступилась. Встрять в стаю добивающих поверженного не только не благородно, но и неинтересно. На отклик с его стороны нисколько не рассчитывала. Но он возник, стал мне писать, не по электронной почте, а по старинке, в конвертах, обклеенными марками, и я ему отвечала. Отношения наши вроде бы реанимировались.

И снова оборвались. Из письма в письмо он меня убеждал, как хорошо жить в России и как плохо в Америке, откуда уехал не по своей воле, но об этом ни слова. Полемизировать с ним оказалось невозможно, никаких аргументов, фактов не воспринимал, талдычил свое как глухой. На глазах совершился еще один его кульбит – пел панегирики нынешней российской жизни, намеренно ослепнув к очевидным там язвам, по той же схеме, как нахваливал некогда советскую. И это он, недавний герой гласности, перестройки? Когда же он был искренен? Или никогда?