Нездешний человек. Роман-конспект о прожитой жизни

Дядя Стёпа был обладателем редкой профессии — водитель трехтонного грузовика с облезлыми бортами. Он обожал транспортные метафоры и всё остальное, связанное с движением. Особой частотностью в его исполнении отличались глаголы в повелительном наклонении. Пойди, катись, засунь... И все они — с короткими предлогами и обозначением срамных и тёмных мест. Дядя Стёпа возвышался огнедышащей домной, папиросная струйка по-паровозному вылетала на волю, путалась в молодецких усах, стелилась по потолку. Стрижен коротко, без извилин. Лоб — скошенный, боксёрский, предназначенный для скольжения неприятельского кулака. Майка цвета грязного неба топорщилась мышцей, как борцовское трико, волосы подмышками кустились высоко-высоко над моей стриженной наголо головой. Время было такое, что люди опасались вшей и верили в неисчерпаемость атома.

Дяди Стёпино слово и решило дело. Мама смолчала на его решительный монолог, но в душе согласилась. Мужика в доме не было, а слушаться всё равно хотелось. Вот и положил мне Дед Мороз под ёлку нож. Ёлка пахла нездешним Подмосковьем, когда я подлезал под неё, иголки царапали набухшие от нетерпения уши. Нож оттягивал карман, тяжелил ладонь, обеспечивал безопасность границ и независимость. Ну и что — что перочинный? Зато он облит переливчатой эмалью, зато лезвий у него целых два, зато у него шило, отвертка и пилочка для ногтей. Зато он со штопором — сработан с запасом на долгую взрослую жизнь. Когда я раскладывал из него орудия труда и обороны, он торчал своими конечностями во все стороны света, казался беспомощным и нелепым, но это было не так. Какое счастье, что Новый год случается через каждые 365 дней! Не то что день рождения. Его приходилось отмечать то 28 февраля, а то и вовсе весной — 1 марта. Стол накрывался, но праздник выходил каким-то ненастоящим.

Во дворе валялись пустые гастрономные ящики. Я разбирал их на заготовки к нужным вещам. Так что той зимой я выстругал настоящий деревянный меч. Дядя Стёпа мне немного помог своим топором в первичной обработке доски. Но тонкую работу я делал сам, а на ручке даже вырезал вьющуюся змейку — чтобы не скользила в потной ладошке. Этим мечом бился с собственной грозной тенью, выдавая её то за фашиста, то за налётчика. Кроме того, острил стрелы, дырявил ремень, пилил заусенцы. В марте же домчал до гранитной набережной, услышал, как льдина льдине ломает бока, воображал себя ледоколом и помогал весне. Москва казалась мне столицей Москвы-реки.

Дядя Стёпа отрубил мне кусок доски, с зубовным скрежетом коротким лезвием я выскреб его до дна. Шилом и столярным клеем вмонтировал в днище палку потоньше, разорвал сопливый платок, убежал далеко-далеко и вышел под парусом в верховьях снегового ручья на Гоголевском бульваре. Кораблик путался в сорной воде, от лоцманской работы стыли пальцы. Я раздувал мехи и дул под ногти нутряным теплом. Кораблик снова застревал, но стремился к устью. Пенсионеры на скамейках отрывались от звонкого домино и беззвучных шахмат, тыкали палками во влажный воздух и провожали капитана в плаванье дальнозорким стариковским взглядом. Домой не хотелось, но до океана было далеко, ручей впадал в квартирный водопровод, низвергавшийся в чугунную белую ванну, которую при тренировке мозга можно было признать за Мраморное море. Эмаль потрескалась, но это мне не мешало.

Всё в этом мире было огромным, иногда и самому хотелось стать побольше. Ковыряя в тарелке курицу с рисом, я воображал себя Гулливером в стране лилипутов. Про них я узнал от Фёдора Францевича. Рисинки я выдавал за овечек, кусок курицы — за тушу быка. Попадая в рот, еда совершала свою чудесную работу — я рос на глазах. Одежду покупали на вырост, но после лета руки-ноги торчали из неё — будто пугало. Ботинки жали, я просил добавки как баранов, так и быка. Хорошо бы ещё угоститься и слоном со слонихой. Бабушка Аня баловала меня увесистой уткой с антоновскими яблочками. Руки с лицом блестели от кисловатого жира, отмывался с трудом. Но это была редкость, потому и запомнилась. Так же как и бабушкина наливка из вишни — трёхлитровая банка, выкатывавшаяся на Новый год. От неё в животе становилось густо-сладко, в голове — раздольно и весело.

Анна Григорьевна была хлопотунья. Между приготовлением первого и второго блюд она успела снести меня, спелёнутого, в церковь в Обыденском переулке. Там меня и крестили, но температуры воды я не помню. Бабушка рассказывала, что я кричал — но не от холода, а от восторга. Мама же состояла в компартии и делала вид, что ничего не знает. Только пудрила нос и родинку на щеке. Дело понятное — страдала по ласке, снова хотела замуж.