Нежданно-негаданно

Передвигался он еле-еле. Держаться на ногах становилось все труднее и труднее: начались неровности, холмы, низины, лога. «Значит, где-то речка». Это его несколько обрадовало: идти по речке легче, не так дует внизу.

Юрий постоянно падал. «Хорошо, еще одеты крепко лыжи, не слетают».

Когда он падал, то зарывался глубоко в снег, который набивался за ворот и рукава телогрейки. Вскоре он почувствовал озноб, холод.

Усталость, мороз сковывали его, отнимали последние силы. Грачев ухватился за толстый ствол дерева, привалился к нему, закрыл глаза, «хоть немного отдохнуть», почувствовал, что хочет спать, валится возле ствола. «Ни за что спать нельзя». Страшная мысль встряхнула его, дала силы двигаться вперед. В висках стучало уже беспрерывно, голова клонилась на грудь, была тяжелой, чугунной.

Грачев достал компас, сунул за ворот телогрейки, но светящегося наконечника не увидел. «…Слепота. Боже мой. Как дальше?!» Его так взволновало и потрясло, что слезы сами покатились по щекам.

Грачев знал, что такое случается от сильной нервной и физической перегрузок.

Как же так, он — Юрий Грачев, — заканчивающий вторую трудную стройку, бывший в разных передрягах и переплетах, в жаре и стуже, стоит здесь, в северной тайге и плачет…

Ярость закипела, забурлила в нем, отбросила на какое-то время усталость, сомнение, отчаяние — и вдруг снова гнев. «…Размазня… Потерял веру… духом сник…»

Грачев был настолько возбужден, что усталости никакой не чувствовал. «Дойду… Ползком ползти стану… доберусь. Нет. Не свалюсь!..» Юрий в этом порыве настолько себя уверил, что о гибели даже и мыслей не было, ушли они, потерялись.

Сделав несколько шагов, он почувствовал, что тянет его куда-то в сторону, в голове гудит, и туманно в ней делается.

Он не знает, сколько пролежал в снегу, почувствовал холод, дрожь, боль во всем теле, вспомнил все, хотел вскочить, но не мог, — ноги ватные какие-то, еле поднялся… Шатает, дурман в голове.

«Идти… Идти… Идти…» — шептал он.

Пройдя немного, Грачев почувствовал, что его понесло вниз. Он не может понять: или опять то повторное обморочное, или какое-то новое незнакомое чувство, обносит голову, или в самом деле катится куда-то в лощину. Пришло нехорошее: в обморочном состоянии замерзнуть, без борьбы? Глупо! Но вот Юрий понял, что его больше не несет вниз, остановился. «Съехал с горки. Какая-то лощина, наверное. Может, речка. Хорошо хоть не упал. Продержусь до утра. Лишь бы не свалиться. Только бы без этого проклятого головокружения…»

В лощине его не так дуло. Ветер свистел где-то вверху. «Видимо, здесь подлесок гуще, раз тише и теплее».

Юрий ощутил под лыжей лед. «Речка».

Когда он забирал влево — натыкался на густой кустарник, когда правил — подходил к откосу, — и вот так зигзагами, от берега к берегу, вслепую, он брел по руслу таежной речушки. Вскоре наткнулся на косогор. Откос был пологий, и он не падал. Ветер его уже не сек: настолько густо росла по сторонам поросль ельника. Ударился о что-то твердое, зашарил руками. «Бревно. Стена. Зимовье, видно. Не замерзну. Внутри наверняка дрова и спички, таежный обычай». Надежда мелькнула. Но что это такое? Чувствует, что оседает, валится на колени, силится устоять, но не может. Стена из-под руки уходит…

II

Прокопий Прутков, пока бесновалась метель, сдергивал чулком с настрелянных белок шкурки, а потом долго возился с пятью соболями, выпрастывал тушки из шелковистых шубок.

Закончив работу, он набил трубку, закурил. Встал легко, не по-стариковски, подошел к дверям, почесал о косяк спину, которая дверного проема не уже, подбросил в печку дров, воткнул туда бересту, поджег, поглядел в маленькое окошко:

«Тихомирилась, видно. Набесновалась досыта, как сто чертей с неба свалилось. Попади вот в эку падеру в тайге. Э-э, — почесал он лохматую грудь, — жись, жись. Есть здоровье, да бог несет — дак и дурак живет. Ну, че залаял? — кинул он взгляд на серого крупного кобеля. — Пока мело, так прижал задницу-то. А теперь на волю надо, приспичило. Погоди, вот я сейчас котлушку возьму, к ручью пойду, ужо вместе сходим.

Старик часто разговаривал с собакой вслух.

Прокопий взял ведро, надел собачью шапку, телогрейку, открыл двери. Кобель, взвизгнув, выскочил на улицу, залаял.

— Хм, эко диво! Тихо-то как, вроде и не было падеры-то. А снегу намело, пожалуй, без лыж и не пролезешь к ручью. На кого ты там гремишь, дурак.

Старик взял стоявшие в углу подбитые камусом широкие лыжи, бережно положил их на снег, сунул в ремни носки валенок и двинулся за избушку.

Серый лаять перестал, только урчал на незнакомого человека, подняв на загривке шерсть.

— А ну, мил человек, пойдем в избушку, то околешь тут на коленках-то. Вставай!

Прокопий слышал свистящее дыхание.

— Э-э, да ты видно, на полпути на тот свет. Эко беда.

— Вертолет, вертолет, песок…

— Э-э, да у тебя бред, мил человек. Ишшо бы часок — дак и вертолет бы тебе не нужен был…

Серый было сунулся к Юрию, но Прокопий окликнул его:

— Шельма! Куда лезешь? Вишь, человек уж собрался… К житью его надо воротить. Эхма! Зачем в тайгу соваться, не знаючи…