Нежеланное путешествие в Сибирь

Если теперь мне дали молодого, почти необученного коня, то зато старое, видавшее виды седло на одной подпруге. В лесочке седло съехало на слабой подпруге, я очутился на земле, а нога в стремени — хорошо, что Бурый проволок меня совсем немного и остановился. Хуже вышла история, когда мы вернулись в деревню на обед. Один из студентов попросил у меня Бурого съездить за хлебом в кладовую. Едва он сел на него, как тот, испугавшись, видимо, рюкзака, понесся галопом, опрокинул студента в грязь и вдребезги разнес седло. Два дня мне пришлось пасти пешком, пока один старик седло не наладил, с седлами в колхозе тоже трудно, на всю бригаду было пять седел, да и то старых. После этого я почти все время пас на Егорихе, а Санька на старом мерине Цыгане. Егориха была кобыла уродливая, вдобавок недолюбливала меня. В колхозе на коне сегодня работает один, завтра другой, послезавтра оседлывает или запрягает третий — отсюда у лошадей безразличие к своим хозяевам. Когда коням начали сыпать овес возле сушилки, она стала убегать от меня, если я иной раз слезал с нее в тайге и пускал пастись. Так же случалось, если я, напоровшись в тайге на сук, падал с седла. Не оглянувшись, что со мной, Егориха убегала с веселым ржаньем, как колхозница, которой удалось освободиться от тяжелой повинности. Проклиная ее в такие минуты, я все же утешал себя мыслью, что рано или поздно я уеду отсюда, а Егориха останется работать в колхозе до самой смерти. Все же я сохранил о ней теплые воспоминания. Ее имя — Егориха — объясняется вот чем. При основании колхоза, когда «обобществляли» коней, многим дали клички по имени прежнего владельца. Так, кобылу какого-нибудь Гаврилы назвали Гаврилиха, а кобылу Егора — Егориха. В Гурьевке был обычай называть молодую кобылу по имени ее матери, моя Егориха, была, вероятно, правнучкой или праправнучкой первой колхозной Егорихи.

Но вернусь к первому дню пастьбы. Еще до обеда нас застал дождь, и пришлось прятаться под деревом. Пастухам колхоз обязан был выдать плащи и сапоги. Плащ мне не был особенно нужен, у меня был хороший офицерский плащ, а потом один студент оставил свой старый плащ, но сапоги, хотя бы кирзовые, мне были очень нужны, у меня были только резиновые — и то дырявые. Я просил сапоги у бригадира, заведующей фермой, зоотехника и председателя. Все в один голос обещали мне их, но так я сапог в колхозе и не видел. Когда впоследствии зоотехник, девчонка, только что окончившая институт, предъявляла мне разные претензии, вроде того, что я поздно выгоняю коров и рано пригоняю, я всегда любезно отвечал ей: будут сапоги — тогда поговорим о коровах.

В первый же день я понял, что главная трудность — отсутствие выпасов. Мы пасли все время в каких-то узеньких коридорчиках, где слева была посеяна пшеница, а справа овес, и все время надо было следить, чтобы резвые телки не сделали потраву. Бич свой Санька где-то по пьянке потерял и управлял стадом с помощью непрерывного мата. Утром часть телок все же выскочила на пшеницу, а после обеда, когда мы стали пасти их на другой стороне пруда, на овес. Когда к концу дня мы начали подсчитывать телок, оказалось, что нескольких не хватает, пришлось мне на Егорихе ехать далеко в овес искать их.

Я подогнал нескольких телок, и мы двинулись домой. Когда мы были уже возле деревни, сверху увидели, как на другой стороне разгуливают еще несколько. Санька поехал за ними, а я пешком погнал стадо к загону. Едва мы достигли овсяного поля за деревней, телки сразу же бросились на овес. Я сгонял одних, тут же набегали другие. Авторитетом я у них еще не пользовался, и крика моего они не боялись. Уже следом гнали дойных коров, я боялся, что смешаются оба стада, но подскакал пастух, тот самый Крицкий, которого клеймили в «боевых листках», помахал бичем, гаркнул — и моих телок с овса словно ветром сдуло. По деревне они уже шли тесным стадом, и я думал, что осталось самое простое — загнать их в загон. Но, дойдя до загона, они мирно разбрелись по лужайке: сколько я ни бился, ни кричал, ни гонял их — ни одна не хотела идти в свой грязный загон. Я присел на пенек, что делать, хоть плачь! Но тут я слышу издали топот и матерщину: Санька гонит отставших телок.

Загонять телок в загон всегда было делом очень трудным, особенно, когда мы стали пасти через день поодиночке, тут нам всегда помогали деревенские мальчишки. Коровы, побегав вокруг загона, наконец начинали заходить в распахнутые ворота, тут мы, чтобы ускорить дело, с матерной руганью лупили их чем попало по спинам, начиналась давка, как в метро в часы пик, задние напирали на передних, те увязали в грязи и не хотели идти дальше, другие шарахались в сторону и бежали от загона и забегали куда-нибудь в пустой коровник, где их долго приходилось гонять, скользя по мокрому полу. Наконец, мы припирали шаткие ворота колом и, облегченно вздохнув, шли по домам.