Нежелательные элементы

Он ждал взрыва ненависти и отвращения, но она молчала. А Филипп стоял в дверях, точно вырезанная из дерева вещая фигура в сумраке и тишине леса.

Деона охватило гнетущее ощущение, что он вмешался во что-то, чего не понимает, и что он лишний. Словно они скорбели на похоронах, а он здесь был посторонним, тупым и развязным наглецом. Но все равно, он не уйдет.

— Любишь его? — повторил он. — Ты сошла с ума. Ты подумала, куда это тебя заведет? Ты сошла с ума, Лиз. Неужели ты этого не понимаешь?

Она устало покачала головой.

— Не знаю.

Это было проявлением слабости, готовности сдаться, и он ухватился за это.

— Лиз, я люблю тебя. Поверь, я люблю тебя.

Он сказал это, осуществляя коварный замысел породить смятение, запутать их. Но все-таки собирался ли он сказать это?

Она никак не реагировала и просто повторила, как автомат:

— Не знаю.

Филипп, высокий, прямой, вдруг сделал резкое движение, словно наконец ожила резная фигура и сошла с каменного пьедестала. Он даже улыбнулся, механически растянув губы.

— Мне кажется, ты не понимаешь, — произнес он вежливо и терпеливо.

Деон рывком повернулся к нему, весь напружинясь, как змея перед броском.

— Я все прекрасно понимаю, — отрезал он со злобой. — Мне совершенно ясно, что происходит. Флип, сын дядюшки Пита и тетушки Миеты, готтентотов, служивших у моего отца, вообразил, будто может крутить с белыми девушками. Этого зазнавшегося готтентотского ублюдка цветные девки уже не интересуют.

Лицо Филиппа покрылось пятнами. Он плотно сжал губы и сказал, наклонив голову, словно в полупоклоне:

— Мне очень грустно, что отец…

Деон презрительно хмыкнул и повернулся к Элизабет.

— Выбирай! — выкрикнул он в бешенстве. — Выбирай же! Он или я.

Она стояла, опустив глаза, и даже не смотрела на него. Он искал ее взгляда, а она упрямо отводила глаза.

— Выбирай! — повторил он грубо.

Но она все так же смотрела в сторону, и в конце концов через некоторое время заговорил Филипп:

— Ты не понимаешь. Выбирать нечего.

Деон сжал кулаки, и Филипп загородил руками грудь.

— Драться со мной бессмысленно. Все уже решено.

— Почему ты не уберешься отсюда ко всем чертям? Разве ты не видишь, что ты здесь лишний?

Филипп улыбнулся, но рук не опустил.

— Я как раз собирался уйти, когда ты пришел.

— Ну и проваливай.

— Ты, по-видимому, считаешь, что мне здесь не место. — Голос Филиппа звучал насмешливо и спокойно. — Поэтому тебе, несомненно, будет приятно узнать, что мы с Элизабет сами пришли к такому же заключению.

Возможно, под насмешливостью пряталась печаль, но Деон ничего не хотел знать.

— Ну, хватит разговаривать! Убирайся! — крикнул он.

— Мы как раз прощались.

— Слушай, ты уйдешь наконец?

— Сейчас уйду, мой друг. Как я сказал: мы прощались, потому что поняли — для нас нет будущего. Во всяком случае, в этой стране. Как вы столь любезно нам объяснили. А может быть, и нигде в мире.

Он говорил бесстрастно и отчетливо, словно излагал симптомы интересного и редкого заболевания. Ни намека на боль или внутреннюю борьбу. Если они были.

Филипп взялся за дверную ручку.

— Прощайте, — сказал он Элизабет с подчеркнутой вежливостью.

Она, казалось, хотела сказать что-то. Но промолчала.

Филипп повернулся к Деону, и на лице у него Деон увидел то выражение нежности, вызова и гордой отчужденности, которое помнил с самых давних дней их детства. Но теперь во взгляде Филиппа было что-то еще — может, сострадание.

— Мне правда очень грустно, — сказал он. — Я об отце.

И закрыл за собой дверь.

Деон унесся в далекое прошлое — в тот день, когда они подрались за дамбой из-за глиняной фигурки быка с острыми шипами вместо рогов: Филипп был старше и сильнее, он повалил Деона на землю и стоял над ним с совершенно таким же выражением.

Он так ушел в эти воспоминания, что не сразу воспринял последние слова Филиппа, машинально счел их за простое соболезнование.

И вдруг он осознал, что Филипп сказал: «Я об отце».

Нет, «о твоем отце».

Отец.

Наш отец.

Мой отец.

Он поглядел на Элизабет, ища подтверждения, но она снова уставилась на свои сплетенные пальцы. Возможно, она вообще не расслышала, не уловила.

«Мне правда очень грустно. Я об отце».

Я изуродую его, подумал Деон. Я разобью в кровь его морду, его черные лживые губы, выбью ему зубы…

Мой отец.

— Ублюдок, — сказал он еле слышно. И повторил громче: — Ублюдок. — И еще: — Ублюдок!

Распахнул дверь и вне себя от бешенства и отчаяния исступленно крикнул в пустоту:

— Ты уб-лю-док!

И кинулся вниз по ступенькам. На каменном полу вестибюля резиновые бахилы заскользили, и он еле удержался на ногах.

Улица тоже была пуста.

Он кинулся к своему «фольксвагену», и две женщины, все еще ожидавшие автобус, испуганно попятились. Почтальон остановился на углу и удивленно посмотрел на него. За садовой оградой залаяла собака.

Деон рванул машину с места и обогнул угол, не снижая скорости. Снова пусто. Еще поворот. Никого, кроме старика в нелепом старом «моррисе», неторопливо катящем по самой середине улицы.

Куда девался этот трусливый ублюдок?

Мой отец.