Нежелательный контент. Политическая власть в эпоху возникновения новой антропологии

Дмитрий Доронин: Я сказал бы, что риторика не только религиозная, это вообще язык мифологических образов. Набор символов, который нам демонстрировался на телеэкране, это символы «большого отца», государя, это не обязательно связано с религией, хотя он может быть преемником Бога, это символика врага или друга, и так далее.

Елена Фанайлова: То есть это устроено более сложным образом? Хотя религиозная вертикаль тоже имеется в виду, с фигурой отца, проповедника, и с народом, который внимает и не особо возражает.

Аркадий Недель: Религиозный язык присутствует, потому что он является фундаментальным, учитывая, что религия в широком смысле старше любых мифов, это, как минимум, 45–50 тысяч лет. Вера рождается у людей в эпоху, когда возникают первые похороны человеческого существа. Все остальное – это производные ветви, включая политический язык, который, на мой взгляд, самый слабый, потому что у него нет практически ничего, кроме заимствований. Если из политического языка изъять все заимствования, то он окажется голым королем, в нем будет пустота, почти вакуум.

Елена Фанайлова: Смыслы должны оставаться в политическом языке?

Дмитрий Доронин: В этом контексте логичнее говорить не о политическом языке, а о политической речи. Именно речевые высказывания, речевые акты имеют то, что ученые называют целеполаганием, то есть: зачем это сказано. Политическая речь, как любая речь, имеет целеполагание, очень глубокую форматику, и здесь используются, конечно, и средства религиозного языка, и мифологического языка, может быть использован научный язык, научный дискурс.

Аркадий Недель: Это было сказано только для одного – для взятия власти и для удержания власти. Никакой другой цели у политического языка нет и быть не может. Понятно, деньги, еще какие-то интересы, но в целом в любой стране, при любом режиме, будь то монархия, демократия или что-то еще, это о власти. Я разделял бы политический язык и политическую речь. Политическая речь – это событие здесь и сейчас, в настоящем, и она использует не только религиозные, но и политические термины, фигуры, метафоры и прочие вещи. Языковые фигуры – не политические по своей природе, они заимствованные.

Если еще говорить о религиозности, возьмем пример из нашего недавнего прошлого. Сталинская Россия, сталинский Советский Союз – это же было чисто религиозное государство. Дело даже не в том, что Сталин учился в духовной семинарии, был отчасти мистиком. Сталин построил религиозное государство средневекового типа. Там были святые, например, пионеры-герои, аллеи славы, все эти люди, которым поклонялись при жизни, которые совершали героические подвиги, им ставили памятники, о них слагались легенды. Потом были еще космонавты. Не говоря о том, что марксизм – это христианская ересь, идея коммунизма – это христианская ересь, потому что там есть эсхатология. Маркс вывел Бога из своей системы, но на его место поставил будущее, коммунизм, время, Маркс сделал религию из будущего времени.

Гасан Гусейнов: Мы исходим из возможности властных людей формировать некий специальный язык, с помощью которого они, власть, управляют сознанием подвластных. Это одна сторона. Но есть и другая сторона, и в этом коварство языка. Он несет в себе некое противоположное устройство. В тот момент, когда кто-то узурпирует руководящую функцию, и даже немножко раньше, в сознании людей неизбежно начинает складываться язык сопротивления, потому что человеку присуще сопротивляться. Даже если он социально является низменным быдлом, биологически он все равно остается человеком. И как человек, он не может не стремиться к свободе. Но это стремление к свободе в условиях, когда сверху кто-то узурпировал руководящий язык, может приобрести уродливые формы. Почему, например, в позднем Советском Союзе или в нынешнем речевом обиходе огромного большинства так называемых простых людей господствует матерная речь, сквернословие, бранная речь, с чем власть, кстати, успешно играет? А потому, что человеку присуще желание сопротивляться, он не хочет, чтобы его считали манипулируемым существом, и как язык сопротивления, возникает брань. Человек может на словах поддаваться этому новому языку власти, но в действительности внутри этого обыкновенного, подвластного, покорного человека зреет язык гнева.

Елена Фанайлова: Когда Гасан Гусейнов говорит о языке гнева и гражданского сопротивления, о бранном слове у людей, которые считают себя абсолютно деполитизированными, в уме возникают и лозунги 1968 года, типа «запрещается запрещать» (там были и гораздо более радикальные высказывания), и девиз «белоленточного» движения «вы нас даже не представляете». Последнее, что я видела, это протесты антифа против задержаний на протестах и пыток в Питере. Что мы скажем о языке, которым народ пытается говорить с властью?