Нежить

Мы расплатились за выпивку, и мне пришлось напомнить Кэмпбеллу, чтобы оставил на чай.

— Кстати, насчет Фитцджеральда, — спохватился я. — Как звали его жену?[39]

— Зельда, а что?

— Да ничего, проехали.

Зельда, Зора. Какая разница.

Мы вышли из отеля.

3 «Ничто, как и нечто, происходит повсеместно»

В полночь или около того мы с бирмингемцем антропологом очутились в баре на Бурбон-стрит, и Кэмпбелл начал угощать выпивкой — крепкой, не ерундой, потому что коктейлей с желе тут не подавали, — двух темноволосых женщин, расположившихся у стойки бара. Они были похожи как две капли воды — может, сестры. В темных волосах одной выделялась красная ленточка, у другой — белая. Таких бы охотно написал Гоген, но он, будьте уверены, написал бы их гологрудыми и уж точно без серебряных сережек, изображавших крошечные мышиные черепа. Сестры оказались смешливы и все время хохотали.

Как-то, глянув за окно, мы увидели проходившую мимо группу наших — целая компания с конференции, под предводительством гида с черным зонтиком. Я указал на них Кэмпбеллу.

Алая Ленточка сказала:

— А-а, так они на экскурсию пошли, на прогулку с привидениями. Призраков ищут. Так и подмывает им сказать: «Идиоты, да тут везде сплошь призраки и покойники. Только они тут и живут. Это живых здесь днем с огнем не найдешь».

— Ты что же, всерьез утверждаешь, будто туристы живые? — с издевкой спросила у нее сестра.

— Приезжают еще живые, — ответила Алая, и обе покатились со смеху.

Белая Ленточка смеялась над каждым словом Кэмпбелла. Она подначивала его: «Ну скажи „черт“, ну скажи!», и он слушался, а она передразнивала его выговор: «Че-орт, че-орт!», а он отвечал: «Да не че-орт, а „черт“», но Белая Ленточка не разбирала разницы, и они начинали по новой, и она опять хохотала.

Выпив не то три, не то четыре порции, он взял ее за руку и повел в другой конец бара — там было потемнее и посвободнее, и какая-то парочка уже не столько танцевала, сколько терлась друг о друга.

Я остался сидеть где сидел, рядом с Алой Ленточкой.

— Значит, вы тоже из фирмы звукозаписи? — спросила она.

Я кивнул, потому что именно это им и соврал Кэмпбелл при знакомстве.

— С души воротит объяснять, что я ученый, хрен печеный, — объяснил он мне, когда сестры отлучились в туалет. И соврал Алой и Белой, будто именно он открыл миру группу «Оазис».

— А вы? Чем вы занимаетесь? — спросил я у Алой.

— Я жрица Сантерии,[40] — ответила она. — У меня это в крови. Папаша бразилец был, а мамаша — ирландка с примесью чероки. В Бразилии с этим делом свободно, спишь с кем хочешь, и детки там что надо, такие коричневые младенчики. И в кого ни ткни, у всех в жилах крови чернокожих рабов хоть капелька, да есть, и индейской тоже, а у папаши моего еще и японцы примазались. Дядюшка мой, папашин брат, тот вообще вылитый японец. А папаша у меня красавец, да. Многие думают, что Сантерия — это у меня от него, но на самом деле от бабушки, говорят, она была индианка-чероки. Я фотки-то наши старые глядела, по-моему, она нечистокровная индианка была, ну да все одно. А когда мне три годика было, я с покойниками запросто разговаривала — вот как с вами. А в пять как-то увидела, что мимо одного мужика на улице пробежала черная собака, громадная такая псина, с мотоцикл будет. Никто, кроме меня, ее не видал. Я мамаше сказала, а она бабушке, а та и говорит: «Надо ее учить, надо, чтоб она все это знала». И нашлось кому учить, хоть я и малявка совсем была. А покойников я никогда не боялась. Знаете что, они ведь мирные, обижать вас не будут. Тут, в Орлеане, много опасного, но только не покойники. Вот живых бояться надо, они опасны.

Я пожал плечами.

— Тут все местные со всеми спят, кто ни попадя. Знаете, мы это делаем, чтобы показать: мы живы еще покуда.

Интересно, она мне что, намеки делает? Непохоже.

— Есть хотите? — вдруг спросила Алая Ленточка.

— Не отказался бы.

— Я знаю одно местечко, где варят лучший гумбо во всем Орлеане. Как вы насчет этого?

— Мне говорили, тут лучше не разгуливать по ночам, — заметил я в ответ.

— Верно, но вы же не один, а со мной. Со мной-то вы в безопасности, — заявила Алая.

Мы вышли на улицу. Там творилось именно то, о чем предупреждал меня Кэмпбелл: студентки то и дело выставляли напоказ голую грудь, а толпа швыряла им пластмассовые бусы, едва завидев сосок. Как на самом деле зовут Алую, я уже забыл, хотя при знакомстве она вроде назвала себя.

— Раньше, бывало, такое устраивали только на Map ди Грас, на карнавале, — сказала она. — А теперь туристы когда ни приедут, ожидают такого, вот и получается, что ихние женщины сами и красуются. А местным плевать. Да, захотите отлить, скажите мне, — вдруг добавила она.

— Ладно. А зачем?

— А затем, что тут если туристов и грабят, так именно из-за этого. Зайдет один такой отлить в темный переулок, ну хоть в Пиратский, а час спустя очнется — денежки тю-тю и на голове шишка.

— Буду иметь в виду, — откликнулся я.

Мы как раз миновали темный переулок, в котором клубился туман.

— Туда не ходите, — сказала Алая.