Неживой

— Тихоня масла достал. Из веток, соломы, тряпок и досок по быстрому накрутили факелов, приняли для храбрости, подожгли, да вышли толпой из амбара. Пошли искать дрянь эту по округе. И нашли. У погоста деревенского, ну кто бы мог подумать, ха, где ж чёрту-то ещё ошиваться. Ух, и страшный выблядак. Мелкий, чёрный весь, как будто из жопы вылез, хлебальника считай нет, дырки проковыряли под глаза и рот, да успокоились. Руки-ноги как у нас, волос нет, тебе бы не понравился, не твоих кровей, хоть и страшный, ха-ха-хах. Стоит, значит, упёр одну ногу в камень, раскорячился, яки бард важный или кот мартовский, и орёт дурниной на Луну, на нас внимания не обращает. Забой с ним долго ворковать не стал. Хмыкнул, мать его припомнил, подошёл к нему, да дубину на висок опустил с размаху. Ну и как обычно бывает, хрустнула головушка и на бок упала безвольно на коже болтаться. Только вот не умерло оно, как обычно бывает. Захрипело, да зенками заморгало на Забоя. Удивилось что ли? Чего ж с таким рылом-то дубине удивляться? Вот и встретились, как говорится… Забой неладное сообразил, копьё сразу перехватил у Тихони и для верности грудину бесу этому пробил насквозь… Оно и не почуяло, что у него в груди дырень и древко торчит. Тихоня тут же факелом в него ткнул, да маслом облил. Как обычно сообразил, подлец мелкий, как гадину извести. Пока горело оно, ещё пуще выло. Я уж напряглась, что и огонь ему до шишки, но он затихло и упало. Как догорело — ничего от него и не осталось. Грязь какая-то слипшаяся, дерьмистая, да то ли кости, то ли ветки. Мы ажно расстроились всё. Князю то показать нечего, никакой туши али башки на стену не завешать. Ну… так тебе скажу. Не первый раз у нас такой казус случается. Мы обычно с огоньком работу делаем, и огонёк этот бывало пожаром оборачивался.

Зильда зевнула. Руки, ноги, бедра, плечи и кожа головы её теперь словно кипятились на медленном огне, но это было уже не так больно, как в первые часы, когда она замерзала и в первые минуты, когда отогревалась. От тепла ей захотелось спать, и она снова поняла, что устала. Не просто устала, а устала так, что сама жизнь вот-вот выпадет из её нутра, и что в это нутро уже забираются холодные могильные пальцы вечной Нави.

Но Зильда ещё не решила, будет ли она спать. Может быть, сон даст ей сил уйти отсюда. А может, пока она спит эта тварь заберёт её. Как забрала остальных…

Зильда разворошила шкуры и сундуки, нашла перчатки с мехом, сапоги и одеяло, кучу бесполезных теперь золотых и серебряных украшений и дурнопахнущую камыскую походную жратву. В досаде она пнула один из сундуков, он опрокинулся, одежда из него сползла наружу и из рукава меховой куртки со звоном выкатилась бутылка с бледной жидкостью.

— Ну я и ду-у-ра, — протянула Зильда и рассмеялась. — Конечно же, ты её закрысил подальше, чтоб твои грязнули не выпили. Живём теперь!

Морщась от боли, Зильда отвернула зубами пробку, выхаркнула её в стенку шатра, достала из сундука роскошный платок, аккуратно облила его горилкой и, поскуливая, протёрла руки и ноги.

— Ух, и хорошо пошла! — прошептала она, сделав два больших глотка, и стиснула зубы, сдерживая рвотный позыв.

Стало теплее и веселее. Она вмиг захмелела. Побоявшись сломать зубы об окаменевшую на вид лепёшку, она куснула нечто продолговатое и причудливое, пожевала и выплюнула.

— Члён чёрта болотного и тот, наверное, вкуснее будет, — озвучила она, скривилась и повернулась к Зигою. — Как вы живете, тандыры вонючие, на таких харчах? Умереть же лучше! Женой меня звал к себе ещё… Эх ты, оглобля!

Зильда умирать не хотела, сделала ещё два глотка, заснула ещё кусок в глотку, давясь и кряхтя, прожевала и заставила себя проглотить. Потом ещё один и ещё.