Нежнорогий возвращается в лес

Нынче пустое поле грезит о высоких легких облаках. Поле пустынно стелется под сизым осенним небом. Небо точно смерзлось в ровные серые тучи. Будто они и не движутся, стоят на месте, нависли понизу. Изредка из них сеется мелкая невзрачная крупка — снег. Но ее сметет, сдунет куда-нибудь на зажатые морозом земляные проплешины, и нет снега. Пустынно голое поле, гнетет его серость неба, и грезит поле о высоком звонком куполе, о легких облачках, которые некогда проплывали над ним в вышине, а по зеленой траве мчались их стремительные тени…

Давно опустело поле. Острыми хребтами застыли борозды, залубенели, заскорузли от ветра. Широкими лоскутами зеленеют озими. За полем начинается болото, порыжелое, тусклое. Бурая трава, серые кусты — нет им конца. Лишь на краю болота бугрится лохматый стожок сена, растрепанный ветром, рыхлый, забытый. Видимо, кто-то летом косил на болоте, сметал в стожок немного осоки и решил дождаться первых заморозков: тогда можно будет увезти сено. А потом махнул рукой — да ну ее, жесткую болотную осоку. Вот и остался стожок стоять в одиночестве. И зайцам до него нет дела. Зайцы залегли на пашнях, кормятся вместе с куропатками в зеленях — на что им сухая болотная осока.

Грезит голое поле о высоких облаках…

Однажды утром, а возможно, это было и в полдень — как его отличишь теперь от утра! — увидело ровное поле, что на сухом стожке на краю болота есть птица. Крупная и осанистая. Могучая птица, гордая. Величия ей не занимать у высоких небес…

Это было самое настоящее «чисто поле», о котором поется в песнях. Оно и окрест себя могло видеть далеко и широко. И теперь всей своей ширью, всей своей гладью оно стремилось к одинокой птице на заброшенной кучке сухой болотной осоки. Ведь птица была — сама мечта о высоте и облаках.

Ровное поле видело птицу. А птица, сидя на бурой косматой копне, озирала голое пространство.

Птице понравилось это пустынное место на краю болота. Впереди — поле, пашня, зеленые клочья озимей. Позади болото, ровное, как и поле, безмолвное и угрюмое. Далеко могла глядеть птица с лохматой копны. Птица была одна, и одиночество было ей по душе.

Бродил по полю ветер, вздувал пыль с ребристой пашни, где ухватит, взметет снежную сечку, ему непонятно, чего он ищет, зачем мечется, просто так, бесцельно кидается по полю вдоль-поперек. Птица, та недвижна на ветхом стожке, можно принять ее за изваяние из темного камня.

Оперение у птицы густого бурого цвета, чуть посветлей — на груди. Светло-бурый, гладко оперенный шлем безыскусно и плотно облегает голову и плечи птицы. Ноги сильные, мощные, такие и валун с поля поднимут. А распластает птица крылья — белое поднебесное облако охватит. Клюв крепкий, с благородной горбинкой. Взгляд ее устремлен вдаль и словно видит то, что доступно лишь ей одной. Этот взгляд как высокая мысль.

Любой из пернатых при виде этой птицы воскликнул бы: «Владыка!» И воздал бы все положенные почести. Но поблизости никого не было. Ни ватаги свиристелей, ни скопища куропаток, которые собрались все вместе и тронулись куда-то пешим ходом по озими. Только голое ровное поле, с его грезами о высоких облаках, только оно вздымало на жалкой копне осоки царственную птицу.

Лишь поздней осенью и в зимнюю пору потомки этих птиц появляются в наших местах, на наших ровных, сжатых полях, в лесах, по-зимнему гудящих.

Они прилетают сюда искать корону. Древнюю корону, которая где-то спрятана и ждет, когда ее достанет возвратившийся к родным деревьям кто-нибудь из царственной ветви орлиных. Прилетают молодые беркуты, но корону отыскать не могут. Давным-давно припрятали ее мудрые вороны. Но этих воронов, черных и вещих, хоть они и слывут долгожителями, уже и в помине нет. Живут их потомки, тоже иссиня-черные пером, славные умом, но только приблизительно знают, где то место. Указали его предки: увлекли за собой ввысь и там открыли тайну, чтобы никто посторонний не подслушал. Но меняется земля. Время и топор свели древние дубовые рощи, пали одинокие, старые сосны, пересохли болота, реки кое-где пошли вспять. Едва ли удастся мудрым воронам угадать место, где скрыта корона орлиного рода. Если постараться поискать как следует, может, и найдут. Но редко являются за своей короной гордые беркуты. А залетит какой-нибудь одиночка, не всегда посчастливится ему встретить умного черного ворона. А если и встретятся они, то не всегда сумеют проникнуть в то место. Ведь те, кто когда-то согнал орлов с места, стоит им только завидеть беркута, сразу за ружье — и целятся.

Вот она, участь орлиная!

Об этом рассказывал беркуту, сидящему на охапке бурой осоки, его отец, старый орел. В скалистых горах севера, на крутом утесе, у подножия которого гудели стройные голубые северные ели. Старый орел был из важной династии беркутов, его владения простирались от утеса и до самого дальнего края голубой долины реки. Когда у юного беркута окрепли крылья и близилось время покидать гнездо, старый орел и рассказал ему о судьбе орлиного рода.