Нежнорогий возвращается в лес

Вот однажды, как всякую осень, наступили беспросветные ночи, и полетели мимо некрупные серые птички. И прежде я их видал, но всякий раз я им радуюсь, словно вижу впервые, очень уж они мне любы.

Серенькие птички прилетели ровно в полночь. Я слал во тьму свои лучи, торопился пересчитать гостей, но скоро сбился со счета. Попробуй сосчитай: птички мелькнут в тумане мелкими крупинками, когда их заденет луч, а потом опять ныряют во тьму. Зато я их слышал. Эти птички пели! Чисто, переливчато, могло показаться, что солнышку радуются. У меня даже камни согрелись от этих коротких песенок. До конца не допевала ни одна пташка. Только разгонится — сразу оборвет.

Я заслушался, позабыл, что в море ходят суда, что где-то прикорнул старый озорник — ветер. В мыслях у меня были только эти милые птицы, я и светил для них, и старался их обогреть, приласкать.

Одна подлетела совсем близко и прощебетала мне: «Уж не солнце ли ты? Солнышко красное?» Спросила, замахала часто-часто крылышками и повисла в воздухе над лучом света. «Нет, не солнце, — ответил я. — Не солнце, зато маяк. Светлый морской маяк». А птичка все трепещет, дрожит в воздухе, не удаляется. «Нам виделось солнце! Нам виделось солнце!» Тогда я спрашиваю у нее, у гостьи: «Кто же вы такие, куда путь держите?» А странница таким звонким, чистым голоском выводит: «Жаворонки мы! Солнышко славим! Собой серы, что комочки земли… Как серая наша земля. А поднимемся ввысь, поем. Ведь мы — жаворонки…» Так журчит, крылышками трепыхает и кружит, кружит возле меня. Потом спрашивает: «А ты солнышку брат?»

Думал, сразу скажу, что нет, не брат. Но стал рассуждать. Возвели меня люди. Уложили камни, красный кирпич. Крутую винтовую лестницу построили, железную — что ни шаг, то звон идет. Сколько ступеней, столько звонких ударов, пока человек, хранитель огня, доберется до моего ока: ведь взор мне он открывает. А разве не у солнца добыл человек свет? Вот и получается, что я и впрямь с солнцем в родстве. Сколько лет простоял… Ведь старый я маяк, не какой-нибудь. А не знал, кто я такой. Не у вздорного же гуляки-ветра спрашивать, каков я.

А жаворонок порхает подле меня и напевает: «Жаворонки — света певцы. Ночью нам нужен свет. Худо нам, худо без света. Увидим огонь — к нему! Нет, ты не солнце. Ты ниже. Ты на земле. Но у тебя есть лучи. Они будто светлые руки. Зовут нас и машут: ко мне, ко мне… Ты не греешь, как солнце. Но в осенней ночи ты — свет. Ты солнечный брат».

Я рассказал серой пичуге, для чего поставлен, а она все свое: «И птицам нужен свет в осенней ночи, не одним кораблям. И птицам в полете… Ты — брат солнышка. Человеком поставлен. Свети и людям, и нам».

Жаворонки летели всю ночь, до рассвета. Проносятся мимо меня, поют песенку. Каждый начинал, а как распоется, тут вдруг и оборвет. Я, конечно, не в обиде. Ведь я не солнце, обыкновенный маяк. А жаворонок поет в полную силу только при солнце. Тогда у него и песня бесконечная, журчит и журчит, пока солнце на небе стоит. Но мне, старому маяку, и такой щебет в радость. Я и мечтаю, чтобы по ночам мимо летели жаворонки. Чтобы оставили мне хоть обрывочек своей песенки…

— А маяков-то много понастроили, ой как много… — промигал маяк-торопун. Уже и полночь миновала, близок предрассветный час, а он все так же часто-часто моргает.

— Мы ведь и людям светим, и птицам… — степенно принялся рассуждать медлительный маяк. Погас, подумал и договорил: — Мы — вроде путеводных звезд на земле…

Когда темны осенние ночи, а на небе не видать ни звездочки, тогда сияют земные огни. По берегам морей — маяки, вдоль дорог, на городских площадях — фонари.

Вечер опускается рано, тонет в мглистой дымке. От тумана в нем разлита некая мягкость. Свет фонарей вонзается в туман. Блестят от сырости черные ветки деревьев. Во мгле, поверх городской площади, поют птицы. Начинают песню, а до конца никак не дотянут. Наберет голос силу и тут же оборвется.

— Жаворонки летят, — сказал отец сыну.

Они шли через площадь к дому. Остановились послушать.

— Почему у них такая короткая песенка?

— Жаворонок поет только при солнце. А фонарь в такой темноте для него что-то вроде солнца. Только холодное это светило, не настоящее оно.

— А если разжечь фонарь ростом с солнце?

— Солнце, детка, останется солнцем. Птице ведь нужна и синева неба. Черная пашня — тоже. И много еще всякого ей нужно. Такого, что бывает только при солнце. Иначе жаворонку не запеть.

Летели жаворонки. В тумане, поверх фонарей. Едва начав песенку, не допевали ее…

Декабрь. День-деньской кочуют пески

Опять не управился с дневником. Не записал про ягоды. Про алую рябину. Пока она в изобилии краснела по осени, казалось, иначе и быть не может. Но к середине первого зимнего месяца довелось мне углубиться подальше в дюны, оттуда вступить в старый смешанный лес и тут под высокой сосной примечаю: жмется рябинка. На ней чудом держится одна рдяная кисточка. Поредевшая, всего в несколько ягод, но зато как алеет!