Нежнорогий возвращается в лес

Нет и сорокопутов — ни серого, ни чернолобого. Они тоже пожалуют к середине мая, когда житье будет совсем летнее. Не оттого так поздно прилетают к нам сорокопуты, что зимуют далеко, просто такая у них привычка. Возможно, ждут, когда на полях станет больше крупных жуков, ос и другой съедобной живности, которую можно ловить, накалывать на сосновые иглы и запасать впрок. Гораздо дальше сорокопутов улетают на зимовье белые аисты — в Южную Африку. А в начале апреля смотришь — они уже тут, эти желанные наши птицы.

Аисты уже подштопали растрепанные зимней непогодой гнезда и блаженно трещат в своих жилищах.

На отмелях залива будто кольев понатыкано — это недвижно стоят серые цапли. На редкость терпеливо выжидают рыбу. И всегда добудут столько, сколько им хочется. Недаром говорят, что цаплины ноги притягивают рыбу.

В колонии цапель уже шумно. И нынче, как в прошлом году, как много лет назад, они станут сооружать гнезда на тех же высоких соснах, гнездо за гнездом. Никто не помнит, когда поселились тут первые цапли. В незапамятные времена это произошло, и серые цапли тут давние, полновластные хозяева. Они летят, изогнув крюками длинные шеи, кидаются то к воде, то от воды, скрипуче-резко покрикивают, приводят в порядок гнезда, некоторые уже откладывают яйца.

У всех пернатых свои заботы, каждый сообразно своему нраву радуется наступлению лета. Затихает птичий путь. Но сразу после жатвы, а то и раньше, первые странники двинутся по нему на юг. И снова хлынет живая лавина по извечной дороге птиц…

Что за чудесный сегодня день! Березки с каждым мигом все ярче…

Сказка старого дома

Его крылья еще хранят запах ветра дальних стран, ласку жаркого луча, соль морских брызг от волн, над которыми он летел. Устроился на краю гнезда, то и дело взмахивает крыльями, будто спешит отряхнуть запахи чужих краев: пусть поскорей пропитаются животворным воздухом родины его перья, ослепительно белые и блестящие, черные.

А ветер не унимается, гонит по небу нарядные, пышные облака. Добрый, добрый ветер!

Талый снег обратился в воду и растекается по луговым низинам. Милые, милые луга!

Черный скворец сидит на кончике трубы и поет, жмурясь от солнца. Чудесная, роскошная труба! И скворец — ведь это давний знакомец!

Вей, добрый, влажный ветер родного края! Вей, забирайся под перья, до самого сердца напитай близостью родины.

Кто выразит радость птицы, когда она упруго тронет ногами гнездо и ощутит прутья старого жилища! Птица планирует, крылья еще в воздухе, а ноги, длинные ноги уже… чуют, касаются бесконечно родных прутиков. Крылья сложены, птица запрокидывает голову, смотрит на солнце и — красным клювом кляцает так радостно, что ни сказать, ни описать невозможно.

— Вер-р-р-р-нулся! — трещит скворец.

Он первым завидел хозяина гнезда и давай распевать еще веселей, даже крыльями себе помогает, подрагивают их концы — похоже на черный фрак с фалдами, развевающимися от ветра, того самого ветра, которым никак не надышится всласть аист.

Белая трясогузка, которую аист принес из южных стран под крылом, меленько семенит по двору, вспархивает на поленницу, беспрестанно качает длинным задорным хвостиком, красуется своей нарядной серенькой с черной прошивкой шапочкой, черной манишкой. Путешествие ее ничуть не утомило: сжалась в комочек под сильным аистиным крылом и странствовала так. У них такая дружба: аист по дороге на родину принимает под крыло трясогузку и несет домой. А дома малая пичуга, пока аист щелкает клювом и любуется своим старым гнездом, спешит раскрошить последние льдинки, чтобы аисту удобнее было вышагивать по вешним водам. Оттого называют в иных краях трясогузку ледоломкой.

Трясогузка взлетела на кучу дров и забегала по бревну. Шаг у нее такой мелкий, быстрый, что не замечаешь, как переступают лапки. Побегала по дровам и улетела на луга доламывать льдинки.

Воробьи всю зиму ютились близ человечьего жилья и сейчас звонко расчирикались при виде аиста. Им еще веселей, чем скворцу. Еще бы — хозяин дома вернулся! Ведь воробьи при аистах на правах квартирантов — селятся на нижних этажах громоздкого аистиного жилища, по углам, закоулкам, меж толстых прутьев. Уютно и надежно: ни один хищник не сунется к аистиному гнезду.

Вернулся аист — радостно всполошились все птицы. Даже жаворонок, полевая птаха, и тот щебечет веселей, когда видит с бездонной выси домовитого аиста за починкой родного гнезда.

А в доме, за стеклянными окнами, в это время было не до веселья. Там распекали детишек. И мама, и отец. Ох уж эта мне весна! Эти промоченные, раскисшие ботинки, перепачканные, изодранные рукавички — конечно, не разложили с вечера просушить, а курточка, из которой выдран клок — незачем было лазить на вербу за пушистыми «котятками»… И был вынесен грозный приговор: неделю сидеть дома, никуда ни шагу. Чтобы ни в лес, ни в поле, в общем, никуда — значит, никуда.

Отец нахмурился и посмотрел в окно. Высоко вскинул брови, будто увидел что-то небывалое, сощурился, хоть и не глядел против солнца. На лбу разгладились морщинки.

— Ребятки, аист! — воскликнул он.