Нежность

— Мне уже ставить нечего, — чуть не плачет Шурик. — Как же я завтра на развод пойду?

— А ты отыграйся, — скрипит Самовар, — поставь натуру. У тебя на тыщу рублей игры, у меня на двести.

— Что ты, дядя Коля, я же не педераст, — уже еле Шурик языком ворочает.

— Ты вор в законе, а вору рисковать положено. Рискнешь — отыграешься. А так завтра будешь, как последний хмырь, газетой обернувшись, лежать.

Ну, тут я заснул, или уши у меня по-фраерски отключились. Ведь фраер-то, чего не хочет слышать, никогда не услышит.

Да, так значит…

Ну, утром — подъем… Я проснулся и будто меня всю ночь палками дубасили. Фраера у рукомойника толпятся. Костя уже умывшись — он рано вставал. Тут и Шурик с нар соскочил. Рожа опухла, качает его еще от ханжи. И он сразу — к бачку, воду пить. Взял кружку, а Самовар как подлетит к нему в одних кальсонах и — в рыло.

— Я тебе, козел вонючий, вязы повыверну! Гоните его, работяги, из барака. Он педераст, — кричит. И снова — Шурику: — Чтобы ты, дешевка, общаковой посуды не касалась, поняла, помойка? Чтоб сегодня же в третью полуземлянку шел, не хрен с работягами в бараке жить.

Ну фраера сбились в кучу, молчат. Шурик стоит, дрожит, из носу — юшка. А потом заплакал. И тут мне Костя на глаза попался. Смотрю, лицо белое, губы прикусил, а глаз не видать — щелки одни. Ну я подлетел к нему, давай отвод устраивать — завтракать там, то да се. Удержал вроде. Но он целый день молчал в лесу, и вечером в бараке даже не жрал, когда с делянки приехали. А ночью растолкал меня и спрашивает:

— Ты мне, кирюха, поможешь? Мне все равно с Самоваром на одной земле не жить. Или я, или он.

Что ж я ему мог сказать? Согласился, конечно, и не спрашивал, чего он замыслил, хоть и муторно было.

А на другой день в лесу у нас с Федей разговор был. Обед только слопали, сидели покуривали. Костя и говорит:

— А я все же Самовару не спущу за Шурика.

— А что ты с ним сделаешь? — Федя спрашивает.

— То же, что и он с Шуриком.

— Сам? Тоже наклонности к этому делу объявились? — смеется Федя.

— Сам не сам, а сделаю. Найду любителя.

— Думаешь, от этого Шурику легче станет?

— Да хрен с ним, с Шуриком, — Костя говорит, — ему на роду написано козлом быть. Но есть тут такое, чего безнаказанным оставлять нельзя. Иначе мы все — не люди.

— Ишь ты, божьи функции беспокоят. Воздам вам за грехи ваши.

— Да ладно тебе кривляться. Ты лучше скажи, могу на тебя рассчитывать?

Федя призадумался, а потом спрашивает:

— Ты понимаешь, что это уже озверение?

— Нет, Федя, не то. Я себя уважать хочу.

Ну поговорили они так, и вижу, что напоперек у них получается. Федя нахмурился, глаза воротит, а Костя завелся, белый весь стал. Думаю, ну, сейчас он чего-нибудь лишнее скажет Феде, и будут в контрах жить. А это ведь самое поганое дело, когда два путных мужика на зоне в контрах. Для блатных это мед. Ну я и давай их отводить.

— Душа с него вон, — говорю, — с этого Самовара. Подпасем где-нибудь в углу и удавим.

Я-то уж, пока корешевал с Костей, раздухарился. Годиком-то раньше, не то бы сказать, во сне бы увидал — испугался. Вот сказал я это, а не в цвет. Вроде еще керосину подлил. Потому что Костя опять попер на Федю.

— Ну что, — говорит, — поможешь?

А Федя ему буровит:

— Это тебе для самоуважения нужно, а я себя и так уважаю. По-моему, лишить Самовара девственности не велик подвиг.

— А тебе великих подвигов охота? — злится Костя.

— Да нет. Просто целесообразности.

— Жаль, очень жаль, — Костя отвечает. — Знаешь, стареть я стал. От этого всего боюсь. Боюсь, что до конца срока не доживу.

Федя как начал гоготать:

— Чудак ты, — говорит, — Костя. Знаешь до званки, а ребенок. А может, ты специально прикидываешься? — спросил так зло и долго на Костю смотрел.

— Лучше быть ребенком, чем ничтожеством.

— Как же ты, такой совестливый честняга, по хулиганке сел? Прости, что здешний этикет нарушаю. Можешь не отвечать, но я бы хотел знать. Вот когда знаешь всех людей на пароходе, оно как-то спокойнее, надежнее, хотя и ничего не дает.

— Тем более, что пароход плывет не туда и не ты капитан, — смеется Костя.

— У пароходов есть такое свойство — приходить к земле. К обитаемой, потому что других уже нет. А вообще, можешь и не рассказывать, — Федя ему отвечает.