Нежность Аксель

Что же до городка Мезон-Лаффит, то в нем сосредоточились все коммерческие предприятия, а также находились вокзал и станция пригородных поездов, что позволяло добраться до Парижа менее чем за полчаса. Дуглас снял квартирку в ни чем не примечательном доме, в конце узкой улочки, и всякий раз, оказавшись возле решетки у входа в парк, испытывал приступ злости. Его будто изгнали из рая. Конечно, ему случалось зайти к тренеру или поздороваться с друзьями, а иногда даже посмотреть на пробный галоп, но он приходил просто как посетитель. Он уже не был частью коневодческого мира, а парк — его территорией.

Не желая себе в этом признаваться, он был исполнен сожаления и горечи. Уважения, которым Дуглас пользовался, когда участвовал в бегах, ему ужасно не хватало.

То, что он носил фамилию Монтгомери и одерживал победы одну за другой, делало его знаменитым, открывало перед ним все двери, но так же быстро они и захлопнулись. Окружающие знали, что он рассорился с Бенедиктом, и почти все повернулись к нему спиной. Бывшие друзья по школе верховой езды, став наездниками, относились к нему с симпатией, но не более того. Он чувствовал себя изгнанным, впавшим в немилость. Хуже того, обездоленным. Разве, следуя логике, не он должен был быть на месте сестры? Отдавать приказания, принимать решения, поздравлять с победой. По правде говоря, Аксель совсем неплохо справлялась с этой ролью, у нее даже возникали удачные мысли, но девушка есть девушка. И ведь закончится все тем, что девушка выйдет замуж и займется детьми. Так происходило с большинством тренеров-наездниц, которые получали свидетельство, два-три раза участвовали в состязаниях, а затем оставляли все ради создания семьи и посвящали себя столь далеким от скачек заботам о собственном гнездышке. Что будет с конюшней, когда Аксель обзаведется кучей детишек?

Парк остался за спиной, Дуглас шел по авеню Лонгей. Здесь все было куда менее радостным. Меньше пространства, меньше зелени, меньше роскоши. И от улицы к улице все меньше солнца.

В вестибюле своего дома Дуглас, открыв почтовый ящик, достал счета и несколько листочков рекламы. Ему никогда никто не писал, разве что если настойчиво просили денег. Лифт работал с перебоями, и он, не дожидаясь, прошел на темную, плохо проветриваемую лестничную клетку, поднялся на третий этаж и попал в свою квартиру, состоявшую из двух комнат, которые он даже не стремился сделать уютными и теплыми. Жить в них после дома Монтгомери было сущим наказанием. Невозможно было забыть светлый дубовый паркет, выходящий на лес эркер в гостиной, огромную кухню, облицованную отполированным фаянсом. И особенно присутствие лошадей во дворе: цокот копыт, ржание, когда давали овес, возгласы конюхов. Здесь же не услышишь ничего, кроме шума уличного движения и грохота поездов на проходящей совсем рядом железной дороге. Не увидишь ничего, кроме утыканного параболическими антеннами дома напротив.

Дуглас бросил газеты на низенький столик и включил телевизор, который тихонько работал почти постоянно, что создавало эффект присутствия. Боялся ли Дуглас тишины? Или назойливых вопросов, что крутились в голове? Не без того… Ему было двадцать четыре года, а он по- прежнему не знал, как распорядиться жизнью. В школе по подготовке наездников он был столь же хорош на лошади, сколь плох в учении. Тогда он думал, что вся его жизнь распланирована наперед и не прилагал усилий к тому, чтобы получить хоть какой-то диплом. Лишившись родителей, которые могли бы подтолкнуть его или, напротив, приструнить, он поддался дурману легких побед на ипподроме и у девушек, строивших ему глазки. Когда произошел запоздалый скачок в росте, Дуглас не сразу понял, что его едва начинающаяся карьера уже завершается. Переход от бега по ровной местности к препятствиям был сущим кошмаром. Однако падения, несчастные случаи, пребывание в клиниках ничуть не помешали ему неуклонно набирать сантиметры и килограммы. В день двадцатилетия он решился со всем покончить. И сделал это без сожаления. Он и гордился, что стал красивым юношей нормального роста, и утешался тем, что больше не придется преодолевать страх перед лошадью, и был абсолютно уверен, что дед передаст ему полномочия.

— Старый подлец! — бормотал он, проходя в крохотную кухню.