Нежность к ревущему зверю

И все, о чем говорила Валерия, и самый голос ее выражали, казалось ему, то окончательное, всеразрешающее доверие, что теперь самые важные слова не будут ни трудными, ни неожиданными. Это как если бы избегавший тебя ребенок наконец понял, что бояться нечего, и пошел навстречу, протягивая руки…

– Я уезжала сюда и думала, вот теперь начнется настоящая жизнь, все будет по-другому… Я так загордилась после встречи с вами в Перекатах. Все смотрела на тюльпаны и вспоминала вас, все думала, что теперь все люди будут со мной такими же уважительными, как этот большой летчик…

Охватив пальцами обеих рук его локоть, она время от времени прижимала его руку к себе. И если бы она знала, какое счастье было для него чувствовать на локте тяжесть ее тела!..

Валерия все говорила и говорила, легко шагая в ногу с ним и не спуская глаз с его и своих ног.

– …Во мне все так радостно напряглось, я стала как парус под ветром. Это в пионерском лагере, когда наступало время спать, я очень скучала по бабушке, и оттого мне всегда не спалось. В жаркое время наши кровати стояли под парусиновым навесом, я лягу па спину и все гляжу и гляжу вверх, на стропила, они хорошо были видны от лампочки на столе дежурной… Все мне хотелось, чтобы скорее наступило завтра, а потом еще завтра, еще… Скорей бы к бабушке. Гляжу раз и вижу: парусина вздулась куполом да как хлопнет по доскам! Я испугалась, одеяло до глаз натянула, а она опять поднялась под ветром, ну, думаю, сейчас как хлопнет, но парусина опустилась так тихо, безнадежно… И тогда мне показалось, что прибитая к стропилам парусина скучает оттого, что она не парус… Вот ей и снится по ночам, будто она носится по синему морю. С тех пор я уже не боялась, когда она хлопала, а стала жалеть ее… Решила, что ей без моря тяжелее, чем мне без бабушки: я когда-нибудь уеду, а она останется… И если крыша опять принималась хлопать, я говорила ей голосом бабушки: потерпи, вот тебя отыщет капитан и ты будешь красивым летучим парусом… Когда меня обижали в детстве, я самой себе казалась прибитым парусом и все ждала капитана…

На набережной они немного постояли. Он говорил, что после встречи с ней на вокзальной площади верит в чудеса, а она недвижно смотрела куда-то мимо его плеча, за реку.

И вдруг протянула руки, обвила его шею, прижалась, щекой к плечу и заговорила сбивчиво, посапывая носом, сквозь слезы:

– Я вовсе не чудо, вы обманываете меня… Так хочется, чтобы это было правдой!.. А вдруг потом вы соскучитесь со мной, как отчим с мамой. Станете обижать…

Она подняла голову и посмотрела ему в глаза:

– Вы не будете обижать меня?..

– Что вы!.. Я не умею…

– Не надо, ладно?.. Я всегда так радуюсь, что вы любите меня. И боюсь чего-то…

Он впервые проводил ее к подъезду дома, впервые целовал ее горячие губы, щеки, мокрые ресницы глаз.

Шагая домой, он чувствовал легкую пустоту в себе, будто наконец свалилось с плеч все, что мешало им понимать друг друга, и выяснилась возможность счастья… Еще не дойдя до своего дома, он уже тосковал. И никак не мог забыть тяжести ее тела у себя на руке, и этого ее рассказа о парусе, и просьбу не обижать… «Глупая, – думал он с нежностью, – глупая…»

Пока «девятку» готовили к полету на большие углы, Лютров попросил Данилова разрешить ему облетать «С-224».

– Что это ты надумал? – спросил Гай-Самари, когда получил указание Данилова. – На сегодня же «девятка» в заявке?

– Заявка на два часа, а сейчас десять.

В диспетчерской, где сидел Гай, было много народа, и Лютров не стал объяснять, почему он напросился облетать машину, которую вел Долотов.

Приехав на работу в том светлом приподнятом настроении, когда все кажется праздничным, Лютров вдруг как бы осекся, наткнувшись на хмурую физиономию Долотова. Тот молча стоял у окна комнаты отдыха и, засунув руки в карманы, оглядывал летное поле. Здороваясь с ним, Лютров вспомнил, что вскоре Долотову предстоит отпрашиваться, чтобы уехать, и, зная теперь, куда он уезжает, упрекнул себя, что до сих пор не подумал восстановить в своей летной книжке очередную инспекторскую отметку о проверке техники пилотирования «С-224», чтобы в случае надобности подменить Долотова.

– Хлеб отбиваешь? – пошутил Долотов, шагая с ним на спарку.

– Ага.

– Валяй, я человек не жадный…

– Женюсь, подрабатывать решил,

– Врешь!

– Зачем?

– Ну, в таком разе – шут с тобой… Нет, правда?

Лютров не без удовольствия отметил, как шевельнулась па лице Долотова такая редкая у него улыбка.

Уже в полете Долотов вдруг спросил:

– Детишек любишь?

– Люблю, Боря… А у тебя нет?

– У меня теща есть.

– Не понял.

– Теща, говорю, решает за жену, иметь ли ей детей…

– Чепуха какая-то. При чем тут теща?

– Черт ее знает при чем… Давай на посадку.

– Понял, на посадку.

Полет на устойчивость и управляемость самолета на предельно малых скоростях и больших углах к встречному потоку определяет поведение машины при выходе на критический угол атаки в той последней точке, перешагнув которую самолет или переваливается на нос, переходит в пике, или сваливается на крыло, на хвост, входит в штопор, в беспорядочное падение.