Нежные кузины

И она стала оплакивать себя, двадцать лет своих страданий! Жюльен, который еще не забыл удары ремнем, полученные от месье Лакруа, охотно соглашался, что этот человек — грубое животное. Но не в том была суть! Он подвигал задом, — инстинкт заменял ему опыт, — и в итоге Амели очень скоро увидела конец своих мук и стала содрогаться не только от рыданий.

— Птенчик в гнездышке, — сказала она, чувствуя, как конец ее мук входит в нее с нежным щебетом. Ее красивое лицо преобразилось, засияло восторгом.

Она немножко поерзала, желая убедиться, что все это происходит наяву, и Жюльен тихонько застонал.

— Не дайте ему улететь, месье Жюльен!

Это была беспокойная натура! В жизни ей достались лишь заботы и горькие разочарования, муж, который вначале бил ее, чтобы возбудиться, а потом за то, что она его возбудила, но все же она любила его, да, она любила это грубое животное, она хотела этих побоев, сама не зная, почему, а потом она увидела Жюльена, там, в амбаре, как он лежит совсем голый, нежный, словно младенец Христос, и не понимала, что на нее нашло, думала об этом весь вечер, не смогла уснуть, пошла за ним, но он уже был тут, в коридоре, он тоже не спал, и вот, и вот, и вот!

Теперь мадам Лакруа скакала на молодом человеке через темную чащу своей нелегкой жизни. Галопом! Галопом! Наконец-то чаща расступилась, впереди забрезжил свет, открылись новые горизонты! Быстрее! Быстрее! Белый зад всадницы подпрыгивал, побеждая тьму, озаряя ее блеском вновь обретенной юности!

И вдруг мадам Лакруа остановилась!

— Что случилось? — воскликнул Жюльен, находившийся в преддверии блаженства.

Мадам Лакруа не ответила. Лицо ее исказилось от ужаса. Там, впереди! Над изголовьем кровати! Месье Лакруа! В овальной раме! А рядом с ним, в подвенечном платье — она, мадам Лакруа, изменница, прелюбодейка! На фотографии им по восемнадцать лет. Какая была свадьба! Месье Лакруа тогда еще не был управляющим, он был работником на ферме, она это помнит! Помнит! Двадцать лет он неустанно трудился, чтобы стать управляющим имением Сен-Лу! Двадцать лет труда и самоотречения! Двадцать лет он первым вставал и последним ложился, наблюдал за работами в поле и на ферме, в любую погоду, в дождь, в град и в грозу! Двадцать лет насморка и эвкалиптовых ингаляций! И чего ради? К чему, для кого все эти жертвы? Для распутницы, которая изменила ему с хозяйским сыном, мальчишкой, сорванцом, изменила, как только он, Лакруа, ушел защищать родной очаг и любимое отечество! Какая подлость!

Мадам Лакруа проливала горькие слезы раскаяния. Бедная женщина превратилась в фонтан! Она источала влагу отовсюду. Неудивительно, что ее муж так часто простужался!

Внезапно она встала, не пожелав воспользоваться большой губкой, которую любезно подал ей Жюльен; губка внушала ей отвращение, словно могла ее запачкать!

— Не надо! — воскликнула она. — Мы не должны!

И отчаянно зарыдала, раздираемая между долгом и наслаждением, теснимая, с одной стороны, желанием, а с другой — совестью. Она схватила ночную рубашку и стала вытирать ею поочередно то лицо, то бедра, ибо слезы и стыд не заставили иссякнуть источник ее вожделения, а белье, увлажненное ее страстью, усиливало волнение и вызывало новые слезы, которые приходилось вытирать и здесь, и там! Терзаемая противоречивыми чувствами, она наклонилась к Жюльену и порывисто протянула руку к предмету своей страсти, но тут же, охваченная внезапным отвращением, уткнулась лицом в рубашку и разразилась бурными рыданиями.

Эти метания не ослабевали, от каждого импульса сразу возникал противоположный, превосходящий его по силе. То она жадной рукой хваталась за лекарство, способное ее исцелить, сжимала его и дергала, словно желая оторвать и забрать себе, а через мгновение в ужасе отшатывалась и взмахивала протянутой рукой, как бы негодующе отталкивая что-то. То она преклоняла колено перед маленьким идолом, божественным гостем своих недр, и касалась его трепещущими губами, целиком брала его в рот, будто собираясь проглотить, а через секунду с криком вскакивала, осознав меру своей низости, готовая отдать жизнь во искупление!

Наконец Жюльен прекратил страдания несчастной, бросив ей в лицо то, что она не хотела ни взять, ни упустить.

Глава сорок девятая,

в которой мадам Лакруа снова заливается слезами