Нежный бар

— Я прослужил в полиции двадцать пять лет и думал, что повидал все. — Он продолжал смотреть на меня, потом закрыл глаза и медленно покачал головой из стороны в сторону.

Со временем я набрался храбрости позвонить Мишель. Я сказал ей, что слышал о ее муже, и спросил, могу ли чем-нибудь ей помочь. Она ответила, что не прочь выпить. Я подъехал к дому ее родителей, где после теракта она жила со своим одиннадцатимесячным сыном. Мишель открыла дверь. Она совсем не изменилась. У Мэтью, прятавшегося за ее ногой, были такие же, как у нее, карие глаза с пятнышком корицы в центре. Он посмотрел на меня так, будто мы знали друг друга, и в какой-то степени так и было. Казалось, что кто-то только что вышел из комнаты и Мэтью ждал, когда этот кто-то вернется.

Я отвез Мишель поужинать в Порт-Вашингтон, и она рассказала мне про своего мужа, Майка Ландена, брокера. Он любил галстуки-бабочки, сигары, хоккей, свадьбы, Чикаго, хорошие вина — и ее. Она рассказала, как он ухаживал за ней и какой у них был счастливый брак. Хотя они жили в однокомнатной квартире с новорожденным ребенком, сказала она, они ни разу не устали друг от друга. Пока Мишель говорила, я вспомнил, что она тоже выпускница Академии рассказчиков «Пабликанов». От ее рассказов мне хотелось то плакать, то смеяться.

Она спросила обо мне. Женился ли я? Я сказал ей, что пару раз был близок к этому, но сначала мне нужно было повзрослеть. И у меня ушло много времени на то, чтобы забыть свою первую любовь.

— Верно, — сказала она. — Что случилось с?..

— С Сидни. — Я прочистил горло. — Она позвонила мне ни с того ни с сего, когда я был в Гарварде. Мы поужинали вместе.

— И?..

— Она совсем не изменилась.

— И?..

— Изменился я.

Сидни объяснила мне свое решение, свой выбор не в мою пользу, сказав, что молодой человек, который был столь очарован баром, вызывал у нее опасения. И Сидни была права в своих опасениях.

После ужина я пригласил Мишель выпить на месте бывших «Пабликанов». Мы сидели в ближайшей от двери кабинке, и я видел, что настроение Мишель улучшалось по мере того, как возвращались воспоминания о прошлом. Но ее мысли быстро вернулись к мужу.

— Он был таким хорошим человеком, — сказала она мне, повторив эти слова, «хорошим человеком», несколько раз. — И он обожал Мэтью. Теперь Мэтью будет знать Майка только по письмам, фотографиям или рассказам.

Она беспокоилась, что ее сын будет расти без отца, что с отцом будет ассоциироваться пустота.

— По крайней мере, у него есть дяди, — сказала она со вздохом. — И двоюродные братья и сестры. Он с ума по ним сходит. И в школе он встретит много других детей, которые потеряли отцов, поэтому он не будет чувствовать себя… не таким, как все.

Я резко откинулся на спинку кабинки. Раньше мне не приходило это в голову. Манхассет, где я когда-то чувствовал себя единственным мальчиком без отца, стал теперь городом сирот.

Несколько месяцев я писал статью про Манхассет, мотаясь туда-сюда между своей квартирой в Гарварде и гостиницей возле Манхассета, и мое время, сказали мне редакторы, истекло. Я был нужен им в Денвере. Тогда я сел и наконец написал. Я написал о бесконечных похоронах, которые проходили и несколько месяцев спустя. Я написал о настроении людей, идущих по Пландом-роуд, где бары и церкви были необычно переполнены. Я написал про вдову, которая не могла заставить себя забрать машину мужа со стоянки у железнодорожной станции. Неделю за неделей машина стояла там, покрытая свечами, лентами и записками в знак любви и поддержки. Время от времени вдова пыталась увезти машину, и люди на Пландом-роуд смотрели, как она сидит за рулем, глядя прямо перед собой, не в силах повернуть ключ. Я писал о родном городе в лихорадке, в трансе, я впервые писал в состоянии катарсиса. Слова лились сами собой, их не нужно было искать. Сложнее было перекрыть этот поток.