Нежный человек

– Я не знаю, – растерялась Мария, сразу почувствовав себя обиженной, и ей захотелось от обиды заскулить, и уже в ее горле появились поскуливающие звуки. Это пришло помимо воли. Она никогда не хотела и не рассчитывала на то, что Оболоков к ней может отнестись как-то иначе, но почему-то почудилось, будто он к ней питает особую, нежную симпатию и их связывают невидимые нити. Дело не в том, что он кандидат наук из профессорской семьи. Но он на нее глядел такими глазами, и в глазах было… так просто не глядят. И вот Оболоков делает предложение Ирине – кто же поймет москвича после этого?

Ирина будто что-то поняла, спросила:

– А что плачешь?

– Так, – всхлипнула Мария. – Счастливая.

– Слушай, Маришка, я с тобой по-серьезному?

– А то.

– Слушай, давай его разыграем, а? Оболокова. Давай? – у Ирины загорелись глаза.

– Как?

– Я ему скажу несколько ласковых слов про тебя, а ты ему поддашься? Идет?

– Как? – не поняла Мария.

– Ты, Маришка, была замужем, а мужчины падкие переспать с новой женщиной. Олег говорит об этом, а ты соглашаешься. А? Как говорят, клюешь, Маришка, сделай ради меня такое дело?

– Зачем? – спросила Мария, вытирая слезы, испуганно уставясь мокро блестевшими глазами на Иринку.

– Нужно, Маришка.

– Зачем, я говорю, ты надо мной издеваешься? – спросила Мария с упреком.

– Я думала, ты умная, – разочарованно протянула Ирина, соскакивая с постели и резко толкая дверь. За дверью стояла Лариса Аполлоновна, и ее вид говорил, что она все слышала.

Мария хотела уйти на улицу, очень уж стало не по себе, решила поехать в общежитие, где проще и где ее могут понять. Но Ирина, рассердившись на сестру, все-таки затащила ее в свою комнату.

Большой журнальный столик из финского гарнитура был уставлен чашечками с кофе, сухариками, бутербродами с икрой черной и красной, маслом, шпротами и печеньем. Лариса Аполлоновна выложила все имеющееся в холодильнике, и теперь, присев сбоку, прямая и гордая, с независимым видом принялась за бутерброды.

Сначала все сидели неестественно напряженно. Но инициативу неожиданно захватила Лариса Аполлоновна:

– Мой муж, боевой генерал, не любил кофе, а любил крепкий чай, – энергично начала она, словно предлагая тему для светской беседы. Все промолчали. Даже Ирина, которая всякий раз, как только мать употребляла слово «генерал», бросалась с опровержением, доказывая обратное, на этот раз молчала, а Лариса Аполлоновна, выждав минут пять, продолжала: – Ах, как я ценю моего генерала! Представьте себе, Олег Дмитриевич, у него хватало ума не спорить по пустякам – великий человек только так может поступать! Конечно, если дело касалось государственных вопросов, стратегических отношений с другими сторонами, то ему тут не прекословь. Вот вы, в частности, воевали на фронте?

– Как бы я смог воевать, если я родился после войны спустя много лет, – ответил Оболоков, осторожно откусывая кусочек печенья и никак при этом не меняя выражения лица. – Я – послевоенное поколение. В известном смысле – принадлежу поколению вещизма.

– Но я пережила время тяжелое, – вздохнула Лариса Аполлоновна.

– «Да, были люди в наше время», как сказал поэт Лермонтов.

– Но родители ваши воевали? Или тоже не воевали?

– Они сидели на броне. Так что вы их извините, Лариса Аполлоновна. Они работали впроголодь по пятнадцать – двадцать часов в сутки, несладко жилось.

– А на фронте лишались жизни, – обиженно проговорила Лариса Аполлоновна. – Да еще как! Ребята молодые, смотришь на них и знаешь: вот пойдут в бой и никто не вернется или вернется – так калека.

– Безусловно, – ответил Оболоков. – Война есть война. Вон в газете пишут врачи, что сейчас в случае войны в первое же время погибнет двести миллионов. Или двести шестьдесят… Не помню точно.

– Сейчас, Олег Дмитриевич, какая-нибудь старушка живет, у нее убили единственного сына, единственное дорогое существо, и вот хоть бы один паразит из этих «броневиков», как называли тех, кто на броне сидел, их ничем не пробьешь, хоть бы один в День Победы послал старушке червонец – «помяни»! Не пошлет! Я не имею в виду ваших родителей, они люди заслуженные, судя по вас.

– Я не говорю… – пытался защититься Оболоков, но Лариса Аполлоновна смело перебила его:

– Олег Дмитриевич, сейчас у этих самых оставшихся в живых семьи, мебель, квартиры, друзья, дачи, которые стоят не мало. Так что лучше: быть убитым в двадцать лет, чтобы превратиться в прах, или что другое? Я понимаю, что потому они и живут хорошо, что те погибли. Но жалко все же их. Жалко! До слез жалко! Я их помню, многих…

Оболоков смущенно молчал, отставив чашечку с кофе. Он, хотя и делал вид, что хорошо понял Ларису Аполлоновну и не принял на свой счет ее слов, не обиделся – все же чувствовал себя неловко после обличительных наскоков на тыловиков.

Лариса Аполлоновна молчала; Ирина смотрела на мать.

– Если тарелку запустить с одиннадцатого этажа, все жильцы скажут, что видели неопознанный летающий объект, – рассмеялся Оболоков. – Вы, Маша, что такая серьезная?