Нежный фрукт

Грушин готов был даже заискивать перед ней. Он, черт побери, согласился на дичайшую авантюру, он дал слово своей племяннице, что женится на ее подруге, хотя никогда ту в глаза не видел, он все это время боролся со своей паникой... Нет, теперь, когда Люба – тире – Люда приехала, он просто не мог ее отпустить.

– Боже мой, какой красавец! – воскликнула тем временем Люда, заметив наконец притаившегося под вешалкой кота. – Само очарование! Как его зовут?

– Ганимед Ванильный Дым, – послушно ответил Грушин. – Можно просто Ганя, он не обижается.

– Иди ко мне, Ганя. – Люда наклонилась и подхватила кота на руки. Прижала к груди и почесала за ухом. Поганец мгновенно размяк, закатив глаза и безвольно свесив задние лапы.

Однако счастье улыбалось ему недолго. Люда оказалась кипучей натурой и долго нежить обладателя пушистого меха оказалась не способна. По достоинству оценив уютный интерьер коридора, она отпустила кота на волю, о которой он, в общем, не очень-то и мечтал, и обратила свой взор на банкетку, стоявшую возле самой двери.

– А можно я ее подвину? – спросила она азартно.

– Двигайте.

– Потому что когда открывается дверь, она бьется углом...

– Двигайте, двигайте.

– И если так будет продолжаться некоторое время, на двери останется безобразная отметина.

– Можете подвинуть банкетку.

– А на самой банкетке облупится лак, и это тоже получится некрасиво.

– Вы все время разговариваете? – не выдержал Грушин.

– Ну да. Все люди разговаривают друг с другом. Даже немые разговаривают при помощи жестов, чего тут удивительного?

– Люди не всегда разговаривают, – осмелился возразить Грушин.

– Всегда, – отрезала Люда. – Некоторые даже во сне разговаривают.

– Вы тоже? – испугался он.

– Нет. Впрочем, не знаю. Потому что я сплю одна. Но раньше, когда мы жили в одной комнате с сестрой, она иногда храпела. Я ее подкалывала, и в отместку она говорила, что я во сне пою. Наверняка в отместку. Потому что сама я никогда не слышала, чтобы люди во сне пели!

Грушину стало смешно, и он криво улыбнулся. Это была его фирменная улыбка, которую он считал слишком широкой для обычных случаев.

Тем временем Люда продолжала свои изыскания. Разделавшись с банкеткой, она обратила взор сначала на шкаф, в котором хранилась зимняя одежда, потом на тумбочку и, наконец, добралась до пестрого мексиканского коврика, на котором стояли экономкины тапки.

– Как ее зовут? – спросила Люда, показав на них глазами. Она была уверена, что тапки принадлежат жене профессора, которая убежала в Прагу с любовником.

– Евдокия Никитична.

– Вот как? Наверное, интересная личность. Очень сильная и властная, как мне кажется.

– Не в бровь, а в глаз, – согласился Грушин. – Если вдруг отправишься обедать, а руки не вымоешь, такая гроза начинается! Чувствуешь себя пятилетним мальчишкой. Или вот стакан с соком поставишь на журнальный столик без салфетки, она голову готова оторвать. Ненавидит пятна! Борется с ними всеми возможными способами. Однажды гоняла меня полотенцем по всей квартире. Если честно, я боюсь ее до смерти. Но терплю. Потому что она отлично управляется с хозяйством.

«Клинический случай», – решила Люда, а вслух сказала:

– Да, могу вам только посочувствовать. Что ж, теперь отправимся в комнату, если вы не против. Только я должна подготовиться.

– К чему? – удивился Грушин.

– К знакомству с вашим жилищем. Мне нужно немного времени, не возражаете?

– Нет. Я могу чем-нибудь помочь?

– Можете, – кивнула она. – Помолчите несколько минут, хорошо? Дайте мне сосредоточиться. Прежде чем войти в квартиру, мне нужно вызвать в себе определенное состояние.

«Ей трудно войти в чужой дом просто так... Все это от одиночества», – подумал Грушин. И ему вдруг стало отчаянно жалко Люду. Сам он, замученный пересудами и кривыми взглядами коллег и соседей, отчаянно желающий сравнять счет с теми, кто легко проживал свою жизнь, кожей ощутил свое с ней родство. Его охватило странное возбуждение – словно в предчувствии чего-то невероятного.

Тем временем Люда закрыла глаза, сначала напряглась, потом расслабилась и принялась размеренно дышать, забирая воздух короткими порциями, а выпуская медленно, со змеиным шипением. Это была ее собственная техника, помогавшая быстро входить в особое состояние, которое позволяет видеть людей и предметы окрашенными в разные цвета спектра.

Конечно, цвет был условностью. Скорее, на уровне эмоций и тепловой реакции кожи, нежели на уровне зрения, она ощущала слабые токи, исходившие от живых и неживых тел. Именно эти токи имели ни с чем несравнимую, индивидуальную окраску. В языке не находилось названий для тысячи видимых Людой оттенков, но названия ей были и не нужны. Все светлые тона она считала безвредными для людей, очень яркие – тревожными, а темные – весьма опасными. Люди не понимали, как легко можно очистить дом с помощью влажной уборки, свежего воздуха, естественных ароматов, солнечного света, хорошей музыки и добрых мыслей. Поэтому Люда никогда ничего никому не объясняла. Но после ее ухода хозяева чувствовали себя гораздо лучше в собственной квартире.