Нежный лед

Нина бережно сняла фотографию, подклеила скотчем трещинку. Некрасиво, конечно, но пока никаких дополнительных трат она позволить себе не может.

На фотографии – Майкл и Нина на детском катке рядом с их домом. Майкл совсем маленький, а Нина совсем молодая. Она присела, чтобы поправить Майклу шнурки на крошечных двухполосных коньках.

Оба – и Майкл, и Нина – счастливо улыбаются в объектив. Внизу красными цифрами обозначена точная дата съемки – 6 февраля 1998 года.

Глава 9

Дочь прилетела первым же возможным рейсом, как только Нина оплатила ей билет. Из Монреаля в Калгари пять часов лету, почти как в Лондон. Подарков Элайна никаких не привезла, мать неминуемо заподозрила бы свою красивую, глупую, всегда голодную девочку в воровстве.

Нацеловавшись, наевшись, нахохотавшись, они вышли на мороз на маленький каточек, чтобы продемонстрировать спортивные достижения будущего чемпиона. Девятнадцатилетняя Элайна смеялась по поводу и без повода, так же как и трехлетний Майкл, звонко и безмятежно. Дети, они оба еще дети! Ее, Нинины.

В тот счастливый вечер Элайна их с Майклом и щелкнула. Нина уже понадеялась, что все, бог миловал, наваждение кончилось… Не тут-то было.

Как же она устала от этой нескончаемой, горькой и постыдной беды – быть в непримиримой вражде с собственным ребенком! Так устала, что жизнь немила. Но из жизни просто так, как из квартиры, не выйдешь. И обратно потом не войдешь. А устала или нет, да и от чего именно устала, спросят только на Страшном суде. А могут и не спросить. Какое это имеет значение?

Сначала Нина винила себя: недоглядела, упустила дочь! А все гордыня ее, не гордость, а именно гордыня. Та, которую попы клянут, руку для поцелуя подставляют.

Ни за что на свете Нина не хотела сидеть на социальном пособии, хотя имела на это все основания. Канада, не задавая лишних вопросов ни о вероисповедании, ни о том, кто конкретно отец ребенка, предложила Нине ежемесячное пособие, на которое можно было жить вдвоем с младенцем, не шикуя, но и не бедствуя, до самого совершеннолетия дитяти: воспитывать, глаз не спускать! Годы спустя об этой упущенной возможности Нина горько пожалела. А тогда… она честно просидела три года. Училась, освоила два языка (французский и английский, оба плохо) и компьютер. Потом «спихнула Элайну в садик, а сама аллюром на работу, флиртовать и глазки строить». Так про нее говорили те, кто не умел учиться и не хотел работать: такие же бывшие советские граждане, как и сама Нина. Она устроилась на дополнительную работу и по совету хорошей знакомой, опытной эмигрантки Эстер, купила квартирку. Дешевую из дешевых, но свою! Тараканов вывела, окно в ванной комнате (ну не роскошь?) заменила на новое. Нина шла вперед уверенно и весело! Да, экономила на еде (своей, Элайну кормила безупречно), химчистках, сапожниках, электричестве, проездных талонах…

Элайна росла как трава, как когда-то сама Нина. С Ниной не было ни малейших проблем: комнату подметала, шапку надевала, со взрослыми здоровалась первой. Мечтала поступить в университет. Денег на репетитора у мамы не было. И Нина (сама, никто не подсказал!) приспособилась одалживать абитуриентские конспекты у одноклассницы, родители которой оплачивали ей очень дорогого и очень хорошего репетитора. Потом с этим репетитором Нина познакомилась лично. Близко. Вскоре после смерти матери… Но было Нине уже восемнадцать лет. Не четырнадцать, как Элайне!

Детство Элайны тоже было благополучным. Роскошное питание (в СССР о таком и мечтать не смели), подвижные игры на свежем воздухе, вечерняя книжка с мамой, всегда, увы, переутомленной. Потом школа, не простая, а золотая. Эмигрантка и мать-одиночка, Нина устроила девочку в частную школу и платила, не жалуясь: пахала на двух работах. Искренне была уверена, что дочь ее, как она сама когда-то, будет тянуться и к культуре, и к труду, и к хорошим людям.

Потом уже, ошеломленная ранней беременностью дочери, побегав по психологам, Нина поняла истину простую и, казалось бы, очевидную: дочь совершенно не обязательно похожа на свою мать. Дочь вполне может быть полной противоположностью матери. Ах, если б раньше догадаться! На велфере бы сидела, с утра б до ночи за ручку водила!

«И все равно упустила бы, – ехидствовала несчастная Нина, ударившись о собственные воспоминания, как ударяются больной ногой о камень на привычной дороге. Знала ведь, что лучше обойти, близко нельзя подходить…

И в девяносто восьмом, когда казалось, что вот она, Элочка, моя перепелочка, в руках моих, вот сейчас крылышки нежно спеленаю, чтоб не вырвалась… И тогда ничего у Нины не вышло.

Элка-перепелка опять превратилась в Элайну, ту, что откликается на прозвище Корова. Клод выслал ей из Монреаля обратный билет. Через неделю она от них улетела.

Это было их с Ниной последнее примирение. С тех пор они не виделись ни разу… Только телефонные разговоры. Короткие. Злые. Что надо? Денег надо. Денег надо, а мать не нужна. Пятнадцать лет врозь! Будто умерли друг для друга.

Вспомнишь – и сердце тяжелеет, свинцом наливается.