Нежный лед

– Так ты, оказывается, двойню родила? В пятнадцать-то лет? Ну, я же прав – корова и есть! Отелилась как молодая буренка. – Клод беззлобно засмеялся. Задрыгал кадыком в черных волосках, обнял Элайну, погладил по голове: – Ну, не обижайся, Корова, я ж любя. Рассказывай.

Элайна помолчала, потом уткнулась в плечо Клода и заплакала как ребенок. Так стало жалко себя…

– Третьего сентября девяносто пятого года я родила близнецов, Майкла и Мартина. Мартин через две недели умер, а Майкл живет сейчас в Калгари с моей матерью.

Клод равнодушно смотрел в потолок.

– Ты уверена? – Он даже не скинул с плеча ее голову.

– В чем? В том, что родила близнецов?

– Может, это про другого Мартина по телевизору говорили?

– Да нет же! Родильное отделение было почти пустое. Сразу после меня еще одна женщина, индуска, родила девочку. Очень расстраивалась, что у нее девочка, а у меня не просто мальчик, а сразу два мальчика. Зато ее девочка была совершенно здоровая, а моих мальчиков, обоих, положили в инкубатор. Майкл выжил, а Мартин нет.

Клод слушал внимательно. Обычно он от нее отмахивается, а тут – само внимание.

– Ты думаешь, Ив – это моя настоящая фамилия? Ничего подобного, это сокращение от длинной фамилии Ивашкевич. Это фамилия, под которой раньше жили мы все. И мать, и я… и были записаны новорожденные близнецы Майкл и Мартин. После того как в девяносто восьмом году я из Калгари улетела обратно в Монреаль, помнишь, ты билет прислал? Мать на мне крест поставила. Перевела и себя, и Майкла на девичью фамилию своей матери – Чайка. Девичья фамилия матери, ты же знаешь, во всех медикерах[4]. Очень боялась, что я своим дурным поведением брошу на ее драгоценного внука тень позора. Она меня вообще из жизни Майкла исключила, он ее матерью считает, а о моем существовании не догадывается… Ради бога. Мне плевать…

Элайна хорошенько высморкалась. Воспоминания чертовы! Встала с постели, пошла в уборную.

У матери всегда пунктик был насчет того, что у незамужних матерей детей отнимают. Глупость какая! Но мать сильно напугали еще в роддоме, когда она Элайну рожала.

Какая-то женщина по секрету ей нашептала, будто раньше и в Монреале, и везде в Квебеке незаконнорожденных младенцев у матерей отнимали и в католический приют отдавали. Говорили, что младенец умер, а сами его монахиням на воспитание отправляли, поскольку он, младенец новорожденный, есть плод греха…

А когда Элайна в пятнадцать лет родила, мать и вовсе на этой почве сбрендила, черт знает чем Элайну стращала. Кричала о каком-то Дюплесси (вроде как премьер квебекский), что, мол, Элайне повезло жить в другие времена, а если б она своих близнецов не в девяносто пятом году родила, а в пятьдесят пятом, ее бы как ведьму в Средние века ошельмовали и детей бы отобрали! Обоих – и живого, и мертвого. И живой бы мертвому позавидовал, потому что он по католическим меркам плод греха! Потому как «всякая беременность вне католического брака есть грех». Это они так рассуждали. Но и грехи различаются. Мать говорила: «Грех греху рознь». Дева, зачавшая в четырнадцать и родившая в пятнадцать, по их меркам дьявольское отродье. Ее, как ведьму, на костер! Они б и сожги, но век-то уже двадцатый, демократия подоспела!

Матерей трогать не могли, на детях отыгрывались.

Больше всего на свете мать боялась, что Мишеньку у них с Элайной рано или поздно отберут! Сама ж говорила, что другие времена настали, но все равно боялась.

Бумаги, что мать велела, Элайна подписала не глядя. Элайна – человек добрый, как мать хочет, так пускай и будет. Элайна и в Калгари ничего особенно дурного не сделала. Мать в ночь на работу ушла, Элайна с малышом осталась, спать его уложила. Потом стало скучно – пошла погулять.

А мать из мухи слона сделала. «Ты преступница, ты чужая, я не верю, что ты моя дочь!» – визжала, не помня себя (сама же про соседей говорила, что в полицию за шум пожалуются). Била Элайну хоть и словами, но насмерть.

И за что?! Майкл прекрасно спал, и если б мать не разоралась, так бы и спал до утра. А утром же Элайна вернулась? Вернулась! В чем проблема?

Мать сама не живет и другим не дает, а работать ночью побежала от жадности! От жадности, от жадности! Так Элайна матери и сказала.

И мать ей ответила: «Хватит». Тебе, мол, девятнадцать лет – не четырнадцать и не семнадцать. Мол, руку, заживо гниющую, отсекают.

А Клод сказал по телефону, что мать просто Элайне завидует, потому что Элайна создана для наслаждений и встретила мужчину, который способен ей эти наслаждения подарить, а ее престарелая маман ничего подобного ни разу в жизни не испытала. И Элайна вернулась в Монреаль. И даже ни о чем не вспоминает.

По телевизору имя близняшкино услыхала, вот и всплыло старое, а так бы и не вспоминала. Зачем?

– Ну вот… – Она опять устроилась на жестком Клодовом плече. – Мартин умер. Теперь под фамилией Ив осталась только я.

– Ну и почему ты думаешь, что говорили именно о том Мартине Иве, которого ты родила? – Клод спрашивал ее, Элайну, но как будто сам к себе обращался, каждое слово произносил медленно и четко.

Элайна горячилась: