Незримые фурии сердца

Судебное дело – вот два слова, витавшие в доме почти весь 1952-й. Почти всегда они были в наших мыслях и вечно на языке у Чарльза. Казалось, он искренне оскорблен публичным унижением, когда его имя появлялось в газетах вовсе не для прославления. Например, в статье «Ивнинг пресс» говорилось, что размеры его состояния сильно преувеличены и, если его признают виновным, ему грозит не только тюремный срок, но и крупный штраф, после которого он, скорее всего, станет банкротом и будет вынужден продать дом на Дартмут-сквер. И вот тогда Чарльз впадал в дикое бешенство и, точно король Лир в степи, призывал ветер дуть, пока не лопнут щеки, дождь – лить как из ведра и затопить верхушки флюгеров и колоколен, а стрелы молний, деревья расщепляющие, – жечь его седую голову и гром – в лепешку сплюснуть выпуклость вселенной[7]. Макс получил распоряжение подать иск к газете, но благоразумно его игнорировал.

Званый ужин был назначен на вечер четверга – четвертый день судебных слушаний, которые, как ожидалось, растянутся на две недели. Макс выбрал одного присяжного, особенно, на его взгляд, податливого, и, как бы случайно столкнувшись с ним на набережной Астон, пригласил его пропустить стаканчик в пабе. И за выпивкой уведомил этого Денниса Уилберта с Дорсет-стрит, учителя математики, латыни и географии в школе неподалеку от Кланбрассил-стрит, что его близкие отношения с двенадцатилетним Конором Ллевелином, отличником, на любом экзамене получавшим высший балл вопреки пустоте в чрезвычайно красивой голове, могут быть превратно истолкованы газетами и полицией, и если присяжный не желает огласки, он, вероятно, всерьез задумается о своем голосе в вердикте по делу «Министерство финансов против Эвери».

– И конечно, приветствуются любые усилия по воздействию на других присяжных, – присовокупил Макс.

Заполучив одного, он отрядил своего любимого шпика, с позором изгнанного из полиции, собрать компромат на прочих членов жюри. К его огорчению, бывший суперинтендант Лейвери вернулся почти ни с чем. У троих, доложил он, нашлись тайные грешки: один, эксгибиционист, рассупонился перед девушкой на Миллтаун-роуд, но обвинение сняли, поскольку девица оказалась протестанткой.

Другой был подписчиком некоей парижской конторы, ежемесячно присылавшей ему набор открыток с голыми женщинами в кавалерийских сапогах. Третья (одна из всего двух присяжных-женщин) родила без мужа, но скрыла это от своих работодателей, которые, несомненно, выгнали бы ее взашей, поскольку, будучи парламентариями, вроде как стояли на страже общественной нравственности.

Макс не стал вылавливать каждого в отдельности и туманно пугать разоблачением, но поступил изящнее: всех троих пригласил на ужин. Через посредника – мистера Уилберта, учителя-педофила – он дал понять, что в случае отказа от приглашения компромат просочится в газеты. Однако, естественно, не упомянул, что сам на ужин не явится даже гостем, ибо почетная роль хозяина отведена подсудимому, моему приемному отцу Чарльзу Эвери.

Незадолго до прихода гостей Чарльз позвал Мод и меня в свой кабинет и, усадив в вольтеровские кресла перед его столом, изложил план на вечер.

– Самое главное, выступить единым фронтом, – сказал он. – Надо создать впечатление, что мы – счастливая, любящая семья.

– Так мы и есть счастливая, любящая семья. – Мод как будто даже обиделась, что можно допустить иное.

– Молодчина! Поскольку никто из них не заинтересован в обвинительном вердикте, мы должны успокоить их совесть, заставив поверить, что разлучение нашей троицы стало бы неблаговидным поступком, сродни введению развода в Ирландии.

– А кто они такие? – Мод закурила новую сигарету, ибо огонек прежней уже подбирался к губам. – Люди нашего круга?

– Боюсь, нет, – сказал Чарльз. – Учитель, докер, водитель автобуса и заведующая парламентским буфетом.

– Господи боже мой! Нынче в присяжные набирают кого ни попадя, что ли?

– Я думаю, так оно всегда и было, милая.

– Неужели надо непременно звать их в дом? – спросила Мод. – Могли бы их куда-нибудь сводить. В городе масса ресторанов, в которые эти люди иначе никогда не попадут.

– О дорогая моя, милая женушка, – улыбнулся Чарльз, – не забывай, что ужин этот тайный. Если о нем проведают, хлопот не оберешься. Никто не должен об этом знать.

– Я понимаю, но такие простолюдины… – Мод зябко поежилась, словно в комнате потянуло сквозняком. – Они хоть моются?

– В суде они выглядят чистюлями, – сказал Чарльз. – И вообще очень стараются – выходная одежда и все такое. Как будто пришли на мессу.

– Они паписты? – ужаснулась Мод.

– Понятия не имею, – раздраженно ответил Чарльз. – Это важно?

– Может, они не захотят помолиться перед едой, – пробурчала Мод, оглядывая комнату, в которую почти не заходила. – Ой, смотри-ка! – На приставном столе она заметила «Размышления» Марка Аврелия. – У меня точно такое же издание. Забавно.