Незримые твари

Я притормозила у выхода и сдала назад, на то, что называют "аварийной полосой". Помню, еще подумала: как в тему. Помню, что подумала: какой это будет кайф. Реконструкция меня. Отсюда моя жизнь вроде как начнется совсем заново. В этот раз я могу стать, там, великим хирургом по мозгу. Или могу художницей. Всем будет плевать, как я выгляжу. Люди просто будут смотреть на мое творчество, - на то, что я делаю, вместо того, чтобы просто хорошо выглядеть, - и люди будут любить меня.

Что подумала последним: по крайней мере, я снова буду расти, мутировать, эволюционировать, приспосабливаться. Мне будет брошен физический вызов.

Не могла усидеть на месте. Достала пистолет из отделения для перчаток. Натянула перчатку, для защиты от пороховых ожогов, держа пистолет на расстоянии вытянутой руки через разбитое окно. Было совсем не похоже на то, как обычно целишься на расстоянии в каких-то два фута. Этим способом я даже могла себя убить, но на тот момент такая мысль не казалась особо трагичной.

Эта реконструкция сделает пирсинги, татуировки и клеймения такими слабенькими на вид, - всякие мелкие революции сферы мод, все такие безопасные, что только они и становятся модными. Мелкие притворные попыточки отвергнуть красоту, которые в итоге лишь подчеркивают ее.

Выстрел был похож на сильный удар, - это единственное, что я помню. Пулю. Глаза я смогла сфокусировать только через минуту, но по всему пассажирскому сиденью была кровь и сопли, слюни и зубы. Пришлось открыть дверцу машины и поднять пистолет, выроненный мной по ту сторону окна. Помогло то, что я была в шоке. Пистолет и перчатка остались в водостоке на больничной стоянке, куда я их выбросила, - это на случай, если вам понадобятся доказательства.

Потом морфий внутривенно, маникюрные ножнички из операционной срезали мое платье, маленькие трусики-заплатка, полицейские снимки. Птицы склевали мое лицо. Никто ни разу даже не заподозрил правду.

Правда в том, что после того я чуть-чуть запаниковала. Дала всем думать неправильные вещи. Будущее - не очень хорошее место для того, чтобы снова начать врать и обманывать, как с самого начала. Во всем этом никто не виноват, кроме меня самой. Я бежала просто потому, что даже возможность восстановить себе челюсть была слишком заманчивым поворотом назад, к этим играм, к играм в хорошую внешность. Теперь же мое совершенно новое будущее по-прежнему где-то есть, и оно ждет меня.

Правда в том, что уродство не приносит такой трепет, как можно себе представить, но может стать удобным случаем для чего-то настолько хорошего, что и представить себе трудно.

Правда в том, что я прошу прощения.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

Перенесемся обратно, в комнату неотложки Мемориального госпиталя Ла Палома. Морфий внутривенно. Маленькие маникюрные ножнички из операционной срезали костюм Брэнди. А там несчастный член моего брата, посиневший от холода, выставленный на всеобщее обозрение. Полицейские фото; и сестра Катерина орет:

- Быстрее! Делайте снимки! Он по-прежнему теряет кровь!

Переключимся на операцию. Переключимся на постоперационку. Переключимся на то, как я отвожу сестру Катерину в сторону; маленькая сестра Катерина так сильно обнимает мои ноги, что я просто прикована к полу. Она смотрит на меня, мы обе измазаны кровью, и я прошу ее письменно:

"пожалуйста".

"сделайте для меня одну вещь. пожалуйста. если и правда хотите, чтобы я была счастлива".

Переключимся на Эви, рассевшуюся в стиле ток-шоу под горячей подсветкой в центре города, в "Брамбахе", болтающую с матерью, Манусом и новым мужем про то, как она повстречала Брэнди за многие годы до каждого из нас, в какой-то группе поддержки для сменивших пол. Про то, как всем отныне и вовеки нужны большие бедствия.

Перенесемся в один день, он уже не за горами, когда Манус обретет собственную грудь.

Переключимся на меня, присевшую у больничной койки брата. Кожа Шейна, - нельзя сказать, где заканчивается вылинявшая голубая больничная пижама, и где начинается Шейн, настолько он бледен. Это мой брат, бледный и худой, с тощими руками Шейна и костлявой грудью. Прямая золотисто-каштановая челка на лбу, - это тот, кого я помню и с кем росла. Сложенный из палочек и птичьих косточек. Шейн, которого я забыла. Шейн до происшествия с баллоном лака. Не знаю, почему я не помнила этого, но Шейн всегда выглядел таким несчастным.

Переключимся на наших предков, которые крутят по ночам семейные фильмы на белой стене дома. Контуры окон двадцатипятилетней давности в точности совпадают с нынешними. Трава совпадает с травой. Призраки меня и Шейна в роли детей носятся туда-сюда, и им хорошо друг с другом.

Переключимся на сестер Рей, столпившихся у больничной койки. На их парики натянуты сеточки для волос. На лицах повязки хирургов. К халатам приколоты ювелирные костюмные брошки "Виндзорской Герцогини": переливающиеся бриллиантовым и топазовым блеском леопарды. Птички-колибри с вымощенными изумрудом тушками.

А я - просто хочу, чтобы Шейн был счастлив. Я устала быть собой; ненавистной собой.

Дайте мне облегчение.