Незримый поединок

He могу простить себе, да собственно говоря, до сих пор не могу и понять, почему я в то время был таким, за несколько месяцев надоел буквально всем. Наотрез отказывался от работы. Занимался картами, вымогательством, даже хулиганством. А потом вдруг понял, что волынка моя бесплодна.

Многие до первого суда общественности примыкают к нашему брату. Но как только один раз вытащат такого на середину, на общее собрание всей колонии или на совет актива, да как разрисуют, — смотришь, назавтра уже и не узнаешь человека. А там, чего доброго, шефство над тобой возьмут, воспитывать станут индивидуальными методами…

Первое время мне было трудно понять, как это при такой массе людей удается проследить каждый шаг отдельных заключенных. А потом, когда я сам уже включился в общественную работу, нашел ответ на этот вопрос. Я понял, что в массе людей, благодаря правильной целеустремленности абсолютного большинства коллектива, каждого человека можно видеть в отдельности, как рыбку в аквариуме.

А время шло. Как-то спустя года два после прибытия в эту колонию забрел я к начальнику поговорить по душам. Он очень любил подобные разговоры. Мне кажется, ничто другое не доставляло ему большего удовольствия, чем такие вот встречи с нарушителями…

Сижу, разговариваю. Спрашиваю, почему, мол, вы, гражданин начальник, столько возились со мною, но ни разу в штрафную не посадили, даже не напомнили, что можете наказать таким образом?

После короткого молчания, он с улыбкой спрашивает:

— А как бы вы сами ответили на этот вопрос?

— Никак. Мне раньше не приходилось думать о таких вещах. Бывало, нарушил — вытаскивают тебя к начальству, а он в свою очередь напомнит тебе о строгости существующих законов и положений. А потом говорит: «Отправьте, пусть посидит, горбатого могила исправит».

Потом я много раз вспоминал этот день и каждый раз старался восстановить в памяти все детали нашего разговора. Короче говоря, начальник прямо не ответил на мой вопрос. А косвенно, наводящими вопросами повел разговор так, что ответ и не потребовался.

— Много раз это с вами случалось? — спросил он.

— Сколько хотите, — ответил я, — не первый срок отбываю.

— И каждый раз вы все так же продолжали нарушать порядки и не работали?

— Я никогда не думал исправляться. Для человека дороже всего свобода. Если он смирился с самим фактом изоляции, то все остальное ерунда.

— Вот уже второй год вы не допускаете нарушений. Вы приступили к освоению смежной профессии. И все это произошло без изоляторов, верно?

— Что мне изоляторы? Я их повидал, дай боже. А тут меня в кольцо зажали, не в железное, от которого чувствуешь боль, а в человеческое, от которого ощущаешь тепло.

— Не надолго сохранится это тепло, если вы и впредь будете продолжать обособленную жизнь, ухватившись только за свою работу и не будете признавать коллектив, который, как вы говорите, согрел вашу душу.

— Да, тут большого ума не требуется, знаю, на что намекаете. Погодите, и это увидите. Я не хуже общественников буду выполнять общественные дела. Трудно за все сразу браться.

Начальник не успел задать следующий вопрос, зазвонил телефон. Когда трубка была снята, в ней заверещал чей-то детский голосок.

— Здравствуй, Тамилла-ханум, — ответил начальник в трубку. — Правильно, обещал, да вот дядя не пускает… — Начальник улыбался, но при этом смотрел на меня своими углубленными в телефонный разговор глазами. — Нет, дядя в кино идти не хочет… и кушать не хочет… Ох ты, сладкая редька моя, чем же ты угощать нас будешь? Нет, дядя ни девочек, ни мальчиков не любит и к ним в гости не ходит…

Начальник опустил трубку на рычаг аппарата. И тут же сказал:

— Верно, сразу за все не возьмешься… А теперь — до свидания. Вам пора на ужин.

Я вышел из кабинета, пошатываясь от неожиданно нахлынувшего вдруг на меня чувства радости.

…Все три судимости отбывал в дальних колониях. Третий раз был судим в колонии за ножевое ранение. Один раз освобождался по амнистии. Последний раз осужден «за попытку квартирной кражи». Подчиняться, особенно представителям заключенных, не любил. Не отказывал себе в дерзости при разговоре с представителями администрации. Старался взять верх, когда оказывался среди неустойчивых и молодых. Уклонялся от труда…

Скитания по тюрьмам и колониям оказались длинными. Все зрелые годы по существу не жил, а катился комом. Кто же во всем этом был виноват — я или люди? И я, и люди.

Да, конечно. За все сразу трудно сейчас браться. А приходится. Надо наверстывать упущенное. Ох, как много лет прожил я зря!..

Вскоре после прибытия в колонию, явившуюся для меня последним местом заключения, я сидел на своей кровати, медленно тасуя колоду самодельных карт, нарисованных с помощью трафаретных вырезок черным лаком. Подошел бригадир Балаев.

— Мастерству руки набиваешь?

— Может, сыграем? — проговорил я с нагловатой усмешкой.

— Человек не для того существует, чтобы свою жизнь в карты закладывать.

— Кто на твою жизнь играть станет, труженик!

Бригадир вышел, но тут же вернулся. Он взял с тумбочки мыльницу и лежавший на кровати треугольник полотенца. И как бы между прочим сообщил: