Незримый поединок

При ярком электрическом свете старательно выбеленные стены казались молочно-белыми. На стенах висели какие-то картины. Кровати и постели представляли собой единый ансамбль. На тумбочках аккуратными стопками высились книги. Недорогие шторы на окнах, накрахмаленные по-мужски щедро, топорщились, как простыни на морозе после стирки.

Я сделал несколько почти крадущихся шагов от порога к одному из заключенных с небрежной, косматой бородой:

— Пахан[6], где здесь этапники, которых сегодня пригнали? — спросил я.

— А шут их знает, еще дотемна тут одного бригадный водил.

Я вернулся к выходу. Навстречу мне шел давнишний знакомый — Расул. Покашливая, он тащил на себе старую кровать, на которой не было ни одного пружинного крючка и сетку поэтому прикрепили к бокам проволокой. Он явно обрадовался этой встрече.

— Ну, успел устроиться? — спросил он.

— Да нет, — ответил я, помогая втащить кровать в помещение, — не стал искать бригадира. Сегодня останусь с тобой, а завтра сами найдут…

Обстановка в колонии была для меня полна неожиданностей. Я сидел на кровати Расула растерянный и злой. Что-то не клеилось у меня, чего-то я не предусмотрел! Мысли наслаивались, терлись друг о друга, но я так и не получал ответа на мучительный вопрос: как быть?

Иногда поглядывал на Расула. Но лицо его было так по-детски наивно, доверчиво, что я просто терялся и даже перестал думать, что рядом сидит такой же преступник, как и я. Нет, я должен был сам во всем разобраться. Только сам!

Временами новая для меня обстановка отодвигалась в моем восприятии куда-то в сторону, и тогда я начинал думать только о далеком прошлом.

Когда моя мать, заболев воспалением легких, слегла, и для семьи наступили дни безнадежности, я часами смотрел на скорбно опущенную голову дедушки. Каждый день после школы я сидел рядом с ним на ковре, судорожно поджав под себя ноги. И чем дольше смотрел на безжизненные, высохшие руки матери, тем меньше ощущал боль в коленях. Я угадывал каким-то внутренним чутьем, что мать уходит от меня навсегда и я с сестрой останемся на свете с одним только дедушкой…

Память уносила меня все дальше. Вспомнил я и отца. С трудом, как во сне, представил себе его походку — твердую, уверенную, размашистую. Его звали просто: «Командир Мухтар». Только он один из всего селения служил в столичной дивизии. Вернулся из Красной Армии во всем суконном, носил широкий кожаный ремень и через плечо узкую портупею с белой блестящей пряжкой… Так рассказывал мне дед. Да, дед гордился отцом и его военной формой, с которой отец не расставался даже в Сельхозинституте…

Где-то близко загудел гудок. Все погрузилось в непроглядную тьму. При слабом свете вспыхнувшего фонарика я расстался со своими мыслями…

Я понял, что время работало не на меня, что таких, как я, здесь в колонии уже видели. И не раз. Но все же первые дни не прошли для меня даром. Я успел разузнать расположение колонии, присмотрелся к людям, обошел производственные цеха, высматривал, где можно пристроиться. Но утешиться, строго говоря, было нечем. Как-то раз после обеденного перерыва зашел в инструментальный цех, встретился с одним человеком, который назвал себя «Котом». Не зря говорят: «рыбак рыбака видит издалека». Тот тоже успел за сутки присмотреться ко мне.

Несколько человек работало за токарными станками. Невысокого роста мастер вертел в руках небольшую деталь, на которой были заметны следы резца, и что-то доказывал своему ученику-фрезеровщику. Увидев меня, мастер недовольно пробурчал:

— Пожаловал тоже…

У входа стоял за точильным станком заключенной лет тридцати, натянув до бровей старую ушанку. Он опирался на грубообтесанный костыль: правая лога у него была парализована. Оглядываясь, он прятал в рукаве бушлата резец, а к точильному станку подносил покрытый ржавчиной нож. Заключенный, заметив меня, подмигнул.

— Мастерить пришел, или учиться будешь? — спросил он.

— Да нет. Смотрю вот. И все. А может и учиться заставят… Не знаю.

— А ты как — горбом оправдал свое желание или совет актива за тебя похлопочет?

— Ты не трави меня, я из этапа. Понял?

— Закурим?

Мы вышли из цеха, устроились на досках у стены дома и закурили. Щедро грело осеннее солнце. Точильщик начал первым.

— Зовут меня «Котом», Костя Бесфамильный. Пусть они ищут себе фраеров, а я… Я поскитался, дружок, по тюрьмам и колониям — во, дай боже! Все видел и смерти в глаза смотрел не раз. Везде один черт. А тут еще хуже. Начальство из нашего брата комсомольцев слепить задумало.

— Как это комсомольцев? — спросил я.

— А вот, как хочешь, так и толкуй. Да что тут рассусоливать! Я где ни бывал, нигде не видал, чтобы заключенные красную повязку носили. То-то вот. Нет такого закона…

Теперь мне было понятно, с кем имею дело. Бесфамильный был из тех, кто не прочь всю жизнь кататься на чужой шее. Но тогда я и сам был недалек от Бесфамильного. Первая встреча с ним даже обрадовала меня. Я понял, что можно и здесь, в этой колонии найти «родственную» душу.

— А если я не хочу в комсомол идти, — спросил я «Кота», — за это что, наказывают?