НФ: Альманах научной фантастики. Выпуск 15

Больше к этому они не возвращались. Но выражение легкой задумчивости на лице его осталось и не проходило весь вечер.

Когда какие-то недели спустя они встретились снова, Волобуев заметил в нем некую тонкую, неуловимую еще перемену.

— Помилуйте, — возразил тот, — с чего бы? — И развел руками каким-то особенным, несвойственным ему жестом.

Так это началось.

Ко времени, когда он кончил переписывать «Руслана и Людмилу», перемены коснулись уже не только его манер и речи. Закурчавились и потемнели волосы, обозначились вдруг бакенбарды, которых раньше не было, и сквозь привычные черты лица начало, казалось, просвечивать лицо другое и хрестоматийно знакомое.

Но потому ли, что перемены эти происходили медленно, постепенно и изо дня в день, те кто видели его постоянно, не замечали их и думали, что так и надо, что таким он и был всегда. И только один человек — его Начальник, подолгу пребывавший в командировках, возвращаясь, всякий раз вглядывался в него и хмурился Все больше.

И неизбежно должен был прийти день, когда сходство превысило, наконец, меру допустимого и приблизилось к той черте, за которой таилась уже некая дерзость и вызов. В этот день Начальник вызвал его к себе.

— Вот что… — сипло сказал Начальник и зорко посмотрел поверх и мимо него.

Как гоголевский колдун. Начальник больше всего боялся, чтобы кто-нибудь не стал тайно над ним смеяться. Когда же человек выдумывает себе такую внешность, для чего это, как не затем только, чтобы втайне и вдоволь посмеяться над ним, над Начальником?

— Вот что… — повторил он и на этот раз голос его исполнился, наконец, той гулкости и хриплости, которая требовалась. — Ты это дело кончай!

И, правда, пора было кончать. Странный слух прошел уже из отдела в отдел, и некоторые приходили даже с других этажей, чтобы как бы случайно посмотреть на него. Не говоря уже о посторонних, которые, встретив его в коридоре, замирали и долго, перешептываясь, изумленно озирались ему во след.

В последний день, когда он уже сдал дела и сидел, машинально перебирая какие-то бумаги у себя на столе, он сам удивился, что не чувствует ни досады, ни сожаления. Правда, с некоторых пор привычные стены уже тяготили его. То новое и иное, что проснулось в нем, не вмещалось уже в рамки прежнего бытия и влекло его куда-то за пределы того, что было привычно. Какой-то частью этого нового было то, что последнее время он сам начал писать стихи.

Правда, их не печатали. Почему-то их не печатали.

Тогда же как-то так получилось (м этого не могло не случиться), что новая внешность открыла ему дорогу к сцене. При виде его режиссер зашелся в восторженном вопле:

— Даем пробу! Даем пробу! — И с хрустом принялся заламывать над головой тонкие кисти рук.

Но, как и со стихами, дальше этого дело почему-то не двинулось.

Правда, сам он не очень жалел об этом. «Интриги, — пожимал он плечами, — интриги», — и порхающими движениями, маникюрными ножницами подравнивал перед зеркалом бакенбарды, угрожавшие нарушить ставшее столь привычным сходство.

«Наверное, Пушкину тоже приходилось делать это», — меланхолично думал он, сдувая крохотные волосинки с узких бортов сюртука. С тех пор как обрел он недолгую причастность к театральному миру, он стал позволять себе несколько своеобразную манеру одежды. И странное дело, все эти сюртуки, пелерины и узкие брюки в полосочку, которые шил он себе у театральных портных, не выглядели на нем ни искусственно, ни нарочито. Нарочитым скорее было бы, если б он стал одеваться, как все.

— Ну ладно, — перебил я Волобуева, — это все мы уже слыхали. Сейчас-то он что делает? — Потому что не перебей я его, он так и говорил бы, и говорил бы.

— В смысле — где служит?

— Да, — передразнил я, — в смысле, где служит.

Дела у любимца муз оказались плохи и печальны. Правда, последнее время его приглашают иногда на утренники в детские сады и школы. Там он читает детям стихи «дедушки Пушкина», самим появлением своим вызывая смятение в их слабых умах и душах.

Не об этом, наверное, думал он, когда затевал все это, жалеет, небось, расхаивается, да поздно. Я посмотрел на Волобуева, и мне стало вдруг ясно, почему так не хотел он, чтобы я давал его телефон. Сам же затеял все и сам теперь в сторону! Но я вспомнил, что дал уже его телефон, и на душе у меня сразу стало тепло и весело.

— А что, — спросил я сладким голосом, — доволен он, наверное? Благодарит вас, кланяется?

Приятно бывает смотреть иной раз, какое у человека становится лицо.

Надо было бы мне заодно и адрес волобуевский дать, не то, что телефон.

Но главное — Волобуев, оказывается, как ни хотел бы, все равно не может ничего для него сделать. Не может помочь ему возвратиться в прежнее состояние.

— А почерк-то, — удивился я, — прежний-то его почерк!