НФ: Альманах научной фантастики. Выпуск 25

Рассказ называется «Илла»… Само это имя навевает понятные нам ассоциации — Аэлита. Удивительно: Марс, символ-бог мужского начала, окрашенный в цвет крови, — и вдруг что-то теплое, женское, откуда-то взялись любовь, тоска, поэзия! Странно, ведь не читал же Брэдбери Алексея Толстого, зато в детстве буквально упивался Берроузом, а у того кровь лилась рекой, все восхищались подвигами «настоящего мужчины» Джона Картера, а если и была принцесса-марсианка, то уж слишком кукольная, чтобы всерьез говорить о каких-то чувствах… Но и Брэдбери увидел все же на Марсе свою Аэлиту — Иллу.

Илла — само воплощение марсианского мира, красивого, как поэзия. Это мир изнеженно-хрупкой, почти бесплотной красоты, купающийся в музыке, застывший в самосозерцании на веки вечные. Мир грез и беспечности, и удивительно красивого, возведенного чуть ли не в эстетику, бездействия… Все недвижно-мраморное, серебряное и бронзовое — и подвижно-хрустальное, тонкое и изящное, как паутинка. Красивое — и неживое.

Не зря пришло в голову сравнение с паутиной, символом застоя и мертвенности. Разве не удивительно, что болезненно-чувствительная, как нерв, Илла, единственная, по-видимому, отзывчивая душа в этом мире — в нем же и чужая? Брэдбери даже не мазками, лишь едва заметным касанием кисти помечает: общество, достигшее покоя и умиротворенности (не это ли желанные гармония и совершенство?), полно и скрытой коросты — неверия, равнодушия, презрения ко всему непривычному, чужому.

Здесь стоит остановиться, это важный момент.

Уже в прологе намечена главная тема брэдбериевского «сказания о двух мирах»: потеря чувства удивительного, слепота, мешающая разглядеть в непривычном прекрасное, презрение ко всему, что идет вразрез со вбитыми в голову стереотипами, — все это страшные вирусы, которые могут привести цивилизацию к «летальному» исходу. Именно эти вирусы, а не прозаическая ветрянка, занесенная землянами, положили конец марсианской идиллии. А чуть позже подстерегут и землян-поселенцев; ведь надменно-презрительные слова мужа Иллы, марсианина, «ничего не может произойти, у нас все в порядке» автор тоже не высосал из пальца…

Трагически проходит первый контакт землян с Марсом, обитатели которого поначалу просто не желают признать существования чужих. Муж Иллы убивает землянина только потому, что тот — чужак, несущий с собой семена неуверенности и неопределенности в раз и навсегда заданный порядок вещей. Членов Второй экспедиции запирают в сумасшедший дом, а местный психиатр убьет их, так и не поверив, что они действительно существуют. Еще успеют марсиане, овладевшие искусством телепатии, усыпить подозрения членов Третьей экспедиции (да и как не поддаться «чарам»: летели в черт-те знает какую даль, на Марс, а села ракета на ухоженной лужайке, в двух шагах от щемяще-знакомого дома из детства…).

Все равно развязка неизбежна, и когда в июне 2001 года на Марс прибывает Четвертая экспедиция, она находит его пустым. Ни души — только мраморные берега каналов да опустевшие чудо-города, молчаливыми призраками глядящие из ночи.

Эта новелла — одна из поворотных вех «Хроник». Не только век меняется, меняется вся схема взаимоотношений Земли и Марса. Остался мир марсиан, вечный, словно впитавшийся в воздух и почву планеты. Как-то выдержит он столкновение с пришельцами из другого мира, сиюминутного и суетного?

Начиная с этого момента в книге властно звучит тема «американцев на Марсе». Именно американцев: «со второй волной надо было доставить людей иных стран, со своей речью, своими идеями. Но ракеты были американскими, и прилетели на них американцы». Никто, разумеется, в сороковые годы в Америке не мыслил себе космическое будущее иначе как американским, но не потому Брэдбери старательно подчеркивает национальную привязку своей истории. Подсознательно он понимал, что его Марс в такой же степени «Марс», что и Оклахома, Техас, вообще Дикий Запад в период освоения.

Американцы на Марсе — а значит, у себя дома. Так они всегда и везде вели себя: как дома. Развертывали бойкую коммерцию на развалинах исторических памятников. Беззастенчиво галдели там, где правила приличия требуют благоговейной тишины, оскверняли мраморные плиты, простоявшие нетронутыми столетья. И всегда, везде непреодолимо и упрямо переделывали все по-своему, даже и не попытавшись понять чужое.

Эти в поколениях сложившиеся «гены» панамериканизма, заставляющие на всю Вселенную смотреть сквозь звездно-полосатые фильтры, хорошо понимает один из героев книги Джефф Спендер, вступившийся — единственным из землян — за древнюю марсианскую культуру: