Ни дня без мысли

Больше всего смущает (точнее, удручает) до сих пор идущая война церквей и конфессий, в основном, «холодная», но временами переходящая в «горячую» – силовой захват церковных зданий в Западной Украине, «православные» погромы в музеях и т. п. О какой любви, кротости и всепрощении может тут идти речь! Да и «холодная» война католиков, православных, лютеран, баптистов и т. д. слишком уж напоминает пресловутый «спор хозяйствующих субъектов»: ведь борьба идет не за истину, а за цифру прихожан, за монополию на «своей» территории, за власть, влияние и, в конечном счете, деньги. Кстати, это опять—таки напоминает театр, особенно при коммунистах, когда бездарные режиссеры с помощью идеологического начальства добивались запрещения самых популярных спектаклей у конкурентов. Раздражает и постоянные, с нажимом, уверения, что только данная религиозная контора обладает эксклюзивным правом на спасение души, а все прочие – нет, что вне церковной общины спасение невозможно вообще. Чем подтверждены эти претензии на роль посредника между человеком и Богом?

Во всем этом так много земного, что для небесного места почти не остается…

При всех этих сомнениях я люблю бывать в храме. В любом. Потому что практически в каждый вложено что—то от человеческого таланта, мечты и уж, конечно, любви. Почти все на земле построено либо для бытовой надобности, либо ради денег. А в храмах живут души их создателей. Почему и люблю приходить не во время службы с ее многолюдьем и строгим распорядком, а когда в церкви тихо и пусто. Почти всегда ставлю свечки – за покойных родителей и ушедших друзей. Не уверен, что эти восковые символы нужны Богу – но мне самому нужны. Слишком много не додано близким при их жизни, и сердце за это болит – а свечки успокаивают, как и цветы, положенные на могилу. Есть крохотная надежда, что они там все—таки что—то видят, как—то узнают, что их помнят и любят, и эта память и любовь непостижимым для нас способом продолжает их земную жизнь.

Когда родители были живы и болели, я просил Господа продлить их дни. Чтобы за себя молился – не помню. Странно было бы чего—то просить у Бога для себя. Ведь и так получил сверх всякой меры!

Мои беспартийные родители даже при Сталине не сидели. А сам я сколько раз мог угодить в камеру – и не угодил. Не печатали, ругали в газетах – подумаешь, беда! Писательскую судьбу пытались сломать – но ведь не сломали. Мало того, практически, всю жизнь занимаюсь любимым делом, да еще и деньги за это платят. Да, бывали голодные периоды, уже при седой голове калымил ночами, возил бандитов и проституток. Ну и что – зато какой материал собрал для повести! Мама прожила восемьдесят пять, отец девяносто три. Женщины любили – спасибо им всем. Друзья не предавали (или почти не предавали), и я никого не предал, Бог уберег от этого убийственного греха. Книги и пьесы обошли всю страну, переводились на сорок языков. До тридцати с лишним лет не выпускали за границу – зато объездил и облетал всю свою огромную родину, от Камчатки с Сахалином до Прибалтики и Молдавии. Впрочем, пятнадцати лет свободы хватило, чтобы посмотреть мир, поездить на зарубежные премьеры, на презентации переведенных книг, поплавать в теплых морях, покидать камешки во все четыре мировых океана.

Уж если обращаться к Богу – то только с благодарностью. Вот с нею довольно часто и обращаюсь. Но странно было бы для этого идти в церковь: все равно, как передавать письмо родному отцу через секретаршу.

Опять—таки, хочу быть справедливым: у миллионов людей нет гуманитарного образования или гуманитарной одаренности, и красивая молитва, созданная талантливым профессионалом, лечит им душу, давая надежду, что такие проникновенные слова лучше дойдут до Господа. Дай Бог всем им счастья! Но мне легче разговаривать с Отцом Небесным напрямую, и слова находить свои.

Я надеюсь, что в Двадцать Первом веке, великолепно оснащенном технически и потому особенно опасном, влияние церкви будет постепенно уменьшаться, а влияние Бога возрастать. Почему надеюсь именно на это? Да потому, что слишком много зла в последние годы творится с опорой на церковь – взять хотя бы тот же международный терроризм. Ведь не Аллах же обещает убийцам детей царствие небесное – обещает священнослужитель, в данном случае фанатик, бесконечно далекий от учения Мухаммеда. Но разве мало христианских священников страдают той же ксенофобией, пусть и не в столь изуверском варианте? Разве среди тех же российских фашистов не встречаем мы людей в черных рясах?

Я понимаю – нельзя требовать от служителей церкви (мечети, синагоги, дацана), чтобы они были лучше общества, в котором живут. Какие мы, такие и они. Мы вместе болеем и вместе долго и трудно выздоравливаем. Просто надо видеть разницу между Божеским и человеческим.