Ни дня без мысли

Причудливая фигура в нашей изящной словесности. Половинка гения. Странная позиция, не так ли?

Увы, с этим ничего не поделаешь. Так карта легла. Так жизнь сложилась.

ПРОРОКАМ КОМАНДИРОВОЧНЫЕ НЕ ПОЛОЖЕНЫ

Итак, случилось то, чего уже несколько лет, с той самой неожиданной операции в Калифорнии, страшились многие из нас. Не знаю, в землю или на небо ушел Булат, но одно несомненно: дальше нам предстоит жить без него. И, значит, надо выполнить необходимую работу остающихся — до конца осознать, что мы имели, чего лишились, и что останется с нами на веки вечные.

* * *

Все, что не принято при жизни, над гробом можно — тот самый случай, когда трезвые люди щедры на похвалу. Президент и премьер выразили скорбь по поводу утраты знаменитого поэта. Что же, эта осторожная формулировка абсолютно верна: за всю историю России при жизни были столь же популярны разве что Евтушенко, Высоцкий да в годы войны — Симонов. Классикам прошлого везло меньше: необычайно успешная книжка Некрасова разошлась тиражом аж в тысячу пятьсот экземпляров, а песни Окуджавы при всех цензурных гонениях слушали, пели и знали наизусть десятки миллионов людей. Друзья и коллеги в прощальных статьях называли Булата великим — и это тоже правда: поэта, столь мощно влиявшего на общественное сознание треть века, иначе и не назовешь. В Вахтанговском, на гражданской панихиде, кто-то не совсем уверенно произнес слово «гений». На мой взгляд, титул полностью заслуженный — но тут уже надо доказывать.

Знаменитый, великий, гений — прекрасные слова. Но они как ордена, а Булат в орденах не нуждался. Кто сумеет представить его в сверкающем наградами парадном мундире? Правда, в последние годы государственные и культурные власти принялись наперегонки наделять поэта разными регалиями, которые Булат деликатно принимал. Но суть процедур была понятна: это не Окуджаву одаривали своим благосклонным вниманием, это разные почтенные комитеты и жюри торопливо награждали Окуджавой себя, справедливо полагая, что рядом с Булатом и их заметят и оценят. Ну, повторим — да, знаменитый, да, великий, да, гений. И что? Знаменитых много, и великих порядочно, даже гениями Россия не обижена. Но ведь было в Булате нечто единственное, присущее только ему, выделявшее его в ряду поэтических гигантов от Пушкина до Бродского. Линейные корабли не ходят кильватерной колонной, каждый — передовой. И у каждого свой маршрут и своя задача. К сожалению, не дублируются. Незаменимы.

Окуджава решал свою уникальную задачу и, на наше счастье, решил.

* * *

Впервые имя Окуджавы я услышал от поэта Володи Львова, вскоре трагически погибшего — тридцати пяти лет от роду он утонул в бассейне «Москва». Володя сказал, что у него есть приятель, который не только пишет интересные стихи, но и делает из них песенки и сам поет под гитару. Эта информация сразу настроила меня резко против незнакомого стихотворца. Высокое искусство поэзии и пошлая гитара?! В довершение всего Володя попробовал воспроизвести какую-то песню Булата, кажется, «Синий троллейбус». Слова он путал, мелодию врал… Словом, вышло точно по одесскому анекдоту:

«— Тебе Карузо нравится?

— А что в нем хорошего? Ни слуха, ни голоса, да еще и картавит.

— А ты его слушал?

— Самого нет, но мне Сема напел»…

У меня тогда намечалась первая книжка рассказов в «Советском писателе», и работавшая там сокурсница по Литературному институту позвала на издательский вечер. Я пошел в святилище с восторгом и трепетом, который потом не испытывал ни от каких окололитературных посиделок. «Будет Окуджава», — между прочим, сказала приятельница. Я равнодушно пожал плечами — Окуджава так Окуджава.

Когда выпили и смели с покрытых бумагой канцелярских столов весьма скромную закуску, на дощатый помост вынесли обшарпанный стул, и откуда-то сбоку, буднично оглядываясь, появился сам исполнитель. Окуджава был очень худ, почти тщедушен. Усики, курчавые волосенки, в лице ничего творческого. Гитара лишь усиливала общее ощущение незначительности и пошловатости: от нее в те времена веяло не романтикой или протестом, а дачной верандой. Кажется, Булат что-то сказал — опять-таки, будничное и незначительное.

А потом, как удар — песни…

Уже через несколько минут лицо поющего казалось глубоким, мудрым и печальным, как у Блока.

Он тогда спел песен, наверное, пятнадцать, а потом еще столько же в крохотном издательском кабинетике, куда набилось человек двадцать — из литераторов помню Евгения Винокурова и моего друга Сашу Аронова.

Более сильного впечатления от искусства в моей жизни не было ни до, ни после, вообще, никогда.

Мы с Ароновым подошли к Булату. Саша, знавший его по знаменитому литобъединению «Магистраль», сказал:

— Булатик, это очень здорово — но оценят тебя двести человек в Москве.

Я же произнес с абсолютной уверенностью:

— Через три года вас будет петь вся страна.

Переосторожничал. Вся страна пела Булата уже через полтора года.

С того вечера под крышей дома в Большом Гнездниковском я знал точно: в русской литературе появился новый гений.

* * *