Ни любви, ни роботов

С Дедлайном нельзя справиться, ничто не может ему противостоять.

Каждый ролик рано или поздно попадёт в эфир. (Лишь только тот ролик не попадёт в эфир, в котором содержатся признаки статьи за оправдание гомосексуализма, но это уже другая история.)

И каждый из нас тоже рано или поздно уйдёт навек в великий эфир.

И всё забудется. Забудутся твои каменты, твои взлёты и неудачи. Все эти «проверьте логотип», «лог%?.в-е)» и «хуйня». Ролики твои забудутся даже раньше, чем кончится их ротация.

Только старая яблоня над чужой могилой каждую весну будет шелестеть новой листвой, напоминая о старой загадке, ответ на которую вы только что прочитали.

Говно

Было холодно, но не внешним, а каким-то безнадёжным внутренним холодом, какой бывает на похоронах. Дрожали собаки, дрожали собачники, дрожал Иннокентьев, дуя на пальцы и не веря беде: всю ночь шел снег, и парк, над которым трудились неделями, месяцами, за одну ночь приобрёл вид, как будто здесь вообще никто никогда не срал.

– Полгода жизни коту под хвост, – подвёл черту старик Толобоев.

Бросились было навёрстывать и очень скоро поняли – безнадёжно.

Самое страшное было, что снег не унимался, тихонько подсыпая и днём, и вечером. Уже к концу прогулки свежие плюхи едва читались, а на следующий день так и вообще пропадали из виду, и всюду царила эта злая, оглушительная чистота.

– Товарищи, положение катастрофическое. Я даже не говорю о том, чтоб вернуть прежнее покрытие, нам хотя бы бегло обозначить присутствие!..

«Вернуть прежнее покрытие», – Иннокентьев едва не заскулил – сколько сил, сколько труда, денег, наконец!

Весна вышла поздней, лето дождливым, но за короткую сухую осень успели многое.

Обоссали все скамейки, фонари и урны. В безлунную полночь идешь по парку, в самую темень, глаз выколи, а всё равно понятно – все обоссано.

Троекратно, с занесением в план обхода, под роспись, скрупулёзно обосрали все ключевые зоны парка (оба входа, главную аллею, детскую площадку и мостик). Прошлись по газону. Не забыли летнюю эстраду. Да что эстраду – в самый дальний глухой угол, в бурьян, в овраг, в репей по пояс, куда и люди-то не заглядывают, туда проберёшься – так и там – оп! на тебе! Лежит.

И тут…

– …Беру «Ролтон» просроченный. Завариваю в тазу… – (к прениям перешли, догадался Иннокентьев). – Пенопласт в него крошу. Для объёма. Битума на тёрочке туда же… Для цвета и для вязкости… «Макнагетс» ещё хорошо, если не очень свежий… Вот так зарядимся, и три-четыре ходки в день. Да толку-то?..

– …Вот вы смеялись, дескать, догу мяса надо вдесятеро, а говна всё равно как от пуделя. И где теперь ваши пуделя? Утонули? А мой вон! Видите?.. Нет, на пригорке… Подождите, была же… Ну, значит, всё уже, замело… едрить его…

– …Дамочка! Я беру пакеты целлофановые, и не то что за собой, я даже тёщино всё до крупиночки собираю и сюда ношу, да. И здесь разбрасываю. И что? И где оно? Ноль!..

– …Как вариант, крепим пуделей к догу скотчем, на манер авиабомб, по бокам. Имеем увеличение проходимости плюс говно от всех троих на поверхности. Причём, я так мозгую, пуделя от такой тряски даже большую территорию покроют, как думаешь, Петр Степаныч?..

– …Я говорю своей: Зин, я не буду в этом месяце вообще водоотведение оплачивать. Я ни разу на унитаз не присел, всё в пакет. И где оно? Ноль!..

– …Лопаточкой выкапываю и снова на поверхность кладу. Засыпает – я опять откапываю и опять на поверхность. А что? Я все свои места помню. Да у меня и в тетрадке записано…

– …А что если все силы только на детскую площадку бросить?..

Иннокентьев рассеянно курил, щурясь от проклятой белизны, машинально кивая словам товарищей. Потом набрался смелости, шагнул вперёд и приобнял за плечи Амальеву:

– А помните, как перед самым Новым годом мы во-он по той беседке проходились?

– Ночь, звёзды, – Амальева не обернулась, только мечтательно покачала головой, – и то ваша, то мой, то ваша, то мой…

– Плюшка к плюшке…

– Плюшка к плюшке.

– А теперь там один снег.

– Да. Теперь один снег…

– Жизнь разделилась на до и после, – подвёл черту старик Толобоев.

Срали месяц.

Многие взяли отпуска.

Тяжело, трудно и абсолютно бесполезно.

Собаки тряслись на тощих лапах, щурясь на снег мутными от диеты глазами…

И тут пришла оттепель. Сутки стоял туман, густой, как овсянка, а потом вышло солнце, и собачники ахнули. Снег, их неумолимый враг, холодный стерильный снег, неделями сковывавший парк, сошёл почти полностью, задержавшись только на тыльных сторонах пригорков и у корней старых лип, и всё пространство, насколько хватало глаз, теперь сверкало живым коричневым блеском.

Иннокентьев снял ботинки, носки, зажмурился и сделал шаг.

– Куда ты, оглашенный? Простудишься! – Но Амальева, смеясь, и сама не удержалась, стащила сапоги и, как в воду головой, припустила под горку.

Господи, сколько же вокруг было говна!

Снег вернул свою добычу сторицей, сверкало солнце, плясали собаки, и весь мир вокруг был одно блестящее жирное месиво.

– Черпанёшь!.. Черпанёшь же!.. – Злая нянька бранилась, пытаясь найти для своего карапуза незасранный снежный пятачок. Куда там!..