Ни слова о войне и о смерти (рассказы)

Алена помогает мне перебраться к столу, и мы едим, как нормальные люди. Я становлюсь жаден в последнее время, может быть, потому, что знаю, что у меня все равно все отнимет рвота, а может, потому, что мне приятно такое здоровое удовольствие, как поглощение пищи. В эти моменты я такой же, как все, я вот не хуже Алены, которая занята возведением гигантского бутерброда с явным преобладанием майонеза среди прочих ингредиентов. Я тоже делаю себе бутерброд, с ветчиной и сыром, а на самый верх кладу кусочек яблока - для изысканности. Алена улыбается, я раскрываю пасть и откусываю полбутерброда одним махом. Алена улыбается опять, быстро и неправильно складывает из салфетки кораблик и говорит: Я хочу развестись.

Вечером, во время обхода, доктор Хаскин, фирзикозаменитель, уже посвященный в события сегодняшнего утра кем-нибудь из сестер, особо нежен со мной и ласков, и к обычной моей порции имована добавляет нозинан, маленький кружочек, уволакивающий меня в вязкий, непроглядный сон.

Я просыпаюсь, как всегда, не от боли, а от твоего присутствия, боль только прилагается к нему, как физической эквивалент муки. Как всегда, ты заботлива и нежна. Ты поправляешь штору, ложишься ко мне под одеяло, красивая и жуткая, такая жуткая, что я не могу шелохнуться и только пытаюсь издать какой-нибудь звук, способный приманить медсестру, но даже хрип требует подчинения тела мозгу, а тело мое сейчас подчиняется только тебе. Словно в доказательство этого, ты осторожно поднимаешь и опускаешь мою руку. Я, как всегда, не чувствую твоих прикосновений. Самое страшное в тебе - это неощутимые кожей прикосновения да еще твое свойство быть видной сквозь веки, так, что от тебя нельзя избавиться закрыванием глаз.

Ты никогда не сделала мне ничего плохого, ты деликатна, ласкова, внимательна ко мне, но при этом ты кошмарная Crokodeeja, и сейчас боль крушит мне легкие, вызванная к существованию твоим присутствием, и я первый раз понимаю, что это не боль ответственна за твои ночные визиты, а, напротив, твое появление выманивает на свет боль. Как только я это осознаю, ты одобрительно похлопываешь меня по щеке, и меня немедленно рвет. Ты отходишь о меня, садишься в кресло, перебирая бахрому, ждешь ухода медсестры. У тебя Аленина поза - ты упираешься локтями в колени, кладешь подбородок на ладони и так наблюдаешь за мной. Я вспоминаю об Алене, и меня рвет опять.

Утром приходит аленин адвокат, молоденький и хорошенький, в очечках, с русой челочкой, светлоглазый, длинноногий. Ему ужасно неловко, и я, ей-богу, не собираюсь облегчать его миссию. Я только после обхода, выкупанный, переодетый, накормленный, вместо боли в груди тяжелая ртутная лужа, даже приятная своим отличием от боли. Я намеренно отрешенно гляжу в потолок, решив не сказать ему ни слова за весь визит. Для него это сюрприз, он страшно мнется и даже пытается ко мне подлизаться, но я строг и удостаиваю его только кивками головы, продолжая смотреть в окно. Однако и у него есть для меня сюрпризик: я полагал, что он пришел побеседовать и "выровнять линию", но нет: оказывается, он притащил с собой готовый договор. Он читает мне этот договор вслух, я практически не разбираю ни слова, меня трясет в ознобе, и я изо всех сил стараюсь это скрыть, чтобы он не позвал медсестер и не ушел, и не пришел потом еще раз. Я готов сделать все, чтобы больше никогда его не видеть, я сдерживаю дрожь и тошноту, и даже готов дать разыграться поднимающейся в груди боли, чтобы только не звать медсестер. Внезапно мальчик-с-пальчик повышает голос, ему очень надо, чтобы я услышал и воспринял нечто из его волшебного документа, по которому моя жена переходит в распоряжение всего мужского населения земного шара. Я сосредотачиваюсь и понимаю: Алена отказывается от всего имущества. Всего, любого. Дом, машина, трогательные наши маленькие накопления остаются мне. Алена хочет только развод.