Ни слова правды

Тут же гридни притащили грубые холщовые полотенца, убрали все со стола. Мы с Осетром взгромоздились на темные дубовые доски, уперлись ступнями друг в друга, в каждую руку взяли по полотенцу. Что делать, мне гридни подсказывали, да я и так сообразил. По сигналу начали тянуть, одновременно нажимая ногами и отклоняя корпус.

Старый вояка тянул, как «Кировец», а может, и сильнее, но я не поддавался, хотя бедра и спина немели от напряжения. Настал момент, когда я уже чувствовал, что моя «пятая точка» отрывается от столешницы, и усилил тягу, стиснув зубы и ругаясь на чем свет стоит. Раздался оглушительный треск, и оба полотенца разорвались, не выдержав напряжения. Под хохот болельщиков Осетр и я разлетелись в разные стороны. Я перекувыркнулся через голову и встал на ноги, воевода тяжело грохнулся на пол, но тут же вскочил, улыбаясь.

Потирая ушибленный локоть, Осетр протянул мне руку, которую я с удовольствием пожал. Воевода зыркнул на смеющихся гридней, их как ветром сдуло. Посерьезнев, указал мне на деревянный стул с высокой резной спинкой.

– Спасибо, Василий, потешил! А теперь садись, поговорить надо… Тебя Михайло Вострый опросить рвется, а я хочу, чтобы ты вначале все мне обсказал: как там все было?

Я рассказал, что помнил: про зеленолицего козла, про дым. Про бумагу от водяников в конце прибавил.

Осетр внимательно слушал, отправил гонца, чтобы бумагу для кириков из моего дома привез, помолчал и с трудом произнес, как будто слова причиняли боль:

– Когда ты алебардой по полу грохнул, гридни сбежались, да поздно: Никодим уже не дышал, но дело свое сделал: Роман невредимым остался. Кстати, зайди потом к княжичу, он просил. Зеленомордого никто, кроме тебя, не видел, но умники наши следы темной ворожбы повсюду вокруг тебя и Никодима нашли. По всему выходит, из Жории пакостят. Что с этим делать – ума не приложу! Сам-то как думаешь?

А думал я про своего напарника – не разглядел в нем ни отваги, ни самопожертвования, вообще ничего, кроме непрезентабельной внешности – как ТТ[141], честное слово. Осетр еще подлил масла в огонь:

– Никодим урода ранил, и серьезно: там лужа целая черной крови натекла! Знать бы, как ему это удалось!

Чувство вины заставило спросить:

– Когда похороны?

Осетр удивленно поднял бровь:

– Вроде вы не особенно ладили?

– Но и врагами не были, хочу проститься, – буркнул я, – в Жорию ехать надо, козла зеленомордого прямо в Июрзе утопить, да и дело с концом.

– Верно ты, Василий, говоришь, но путь туда через Восточный лес и Дикое поле лежит. Там от степняков-ковыльников ступить некуда: мрассу, кеценеги, кайсаки, кубаи, гузторки, с гор тавазцы и чихи захаживают – их всех как будто мать сыра земля извергает, как болото комаров.

– Ничо, лес прошли и поле перейдем, – возразил я, – только туда малым отрядом соваться нечего – проглотят, как цапля лягушонка. Тут сотен пять, а то и тысяча – конный отряд надобен; ежели мрассу или там кеценеги наедут – скажем, посольство, дескать, союз заключать, мелких же, кубаев или тыринцев, – в капусту, чтоб неповадно было. Что скажешь?

Воевода помолчал, хмыкнул:

– Дело говоришь! Проводника бы нам толкового, знатока степных обычаев, а лучше и вовсе – ковыльника!

– Эх, был у меня такой, да в степь со своими подался, – посетовал я, – рано Улдуса отпустил, пригодился бы еще.

– Да ты погоди сетовать, щас мы ему весточку состряпаем, мигом долетит.

Осетр открыл окно, развернулся задом, потужился и оглушительно пернул, протяжно, очередью. Вот, значит, как шептуна запускают!

– День-два – жди ответа! – проговорил воевода, отдуваясь и закрывая окно. Весть ковыльник твой, скорей всего, тебе и отправит. Иди готовься к дороге дальней, а я к князю с докладом.

Я поспешил к княжичу, хотелось его увидеть. Особой любви к детям я не испытывал, но было в Романе что-то притягательное, что заставляет останавливать взгляд на человеке даже среди толпы. Княжич – особенный мальчик. Не зря погань на него ополчилась, ждут его великие свершения.

Возле палат княжича дежурил Тве, который горячо пожал мою руку, но внутрь не пустил: только по приказу князя. После происшествия все изменилось: теперь комната Романа стала серебряной клеткой в буквальном смысле. Тускло поблескивающие белые прутья по стенам и потолку, дверной проем закрыт решетчатой дверью, снабженной запором изнутри.

На многочисленных лампадах – подставки для ладана. Белый дым клубился, расползался по комнате, проникал в коридор, щекотал в носу. Я чихнул, по палатам отозвалось эхо. Роман вздрогнул, оглянулся, подошел к дверям. В покрасневших глазах не было слез, жесткие складки залегли возле рта, на похудевших щеках появились овраги, в руке блеснул клинок. Передо мной стоял маленький воин, готовый к сражению, без страха и сомнений. Но, увидев меня, Роман радостно улыбнулся, снова показался беззаботный маленький мальчик, но быстро спрятался за новым суровым лицом. Княжич сказал: