Няня. Кто нянчил русских гениев

Но к тем, у кого, по мнению няни, глаз был хорош (и обычно это бывали люди, действительно, добрые, искренно расположенные к маме), няня с охотою сама приведет нас поздороваться в гостиную, предварительно принарядив и расчесав волосы.

Иной раз она делала это не без наивной и никогда не оправдывавшейся добронамеренной корысти:

– Иди, – однажды напутствовала она меня, маленького, направляя в гостиную, где сидел важный родственник одного из зятьев, богатый одинокий холостяк, – а вдруг он тебе брильянт подарит.

А у него, действительно, алмазы играли в перстне, в запонках и в булавке, воткнутой в галстук.

Разумеется, надежда няни была совершенно тщетна, и этот важный Павел Иванович, у которого плавали свои суда и баржи на Ладожских каналах, только погладил меня по голове рукой со сверкающим алмазом, но няня, посылая меня, против моего желания, к чужому господину с черной повязкой на одном глазу, пеклась по-своему о моем благополучии: у нее сжималось сердце при мысли, что отец наш стар, и мы останемся сиротами без обеспеченного куска хлеба.

Иногда она начинала гадать: «А вдруг бабушка Ольга Васильевна (свекровь мамы по первому мужу) выиграет сто тысяч и подарит вам по тысяче». Ольга Васильевна выигрывала и 75000, и 100000, но нам ничего не дарила. Единственные ее подарки были екатерининские червонцы, «крестовики» – «на зубок», на первый прорезавшийся зуб у новорожденного.

Няня мечтала и сама купить билет внутреннего займа и выиграть на него десять тысяч. Она заранее распределяла, сколько даст Елене Демьяновне, сколько – племяннику Володе, а главное, сколько положит в банк на нас: «Подрастете, а у вас и будут деньги».

Что-то не помнится, чтоб ей удалось купить выигрышный билет, а у кухарки Марьи Петровны такой билет был.

Впредь до выигрыша няня заблаговременно распределила между нами все свое имущество. Икону «Явление Богоматери преподобному Сергию» – мне (она и перешла ко мне как ее благословение); сережки из ушей с тремя маленькими гранатиками (винисами) – мне и брату, каждому для булавки в галстук; маленький никелированный самоварчик – нам обоим. Это и было все ее имущество. Как себя помню, я знал уже, что нянино наследство «отказано» нам.

Нам же она старалась навязать как можно больше чулок и варежек. Она вязала их непрерывно, неустанно и так прочно и мастерски, что лучших я не нашивал и не видывал.

– А ну, – скажет, – сожми кулачок.

Отрываясь от игрушек или от книги, сжимаю кулак и протягиваю его няне. Она примеряет на кулачок связанную ступню чулка и замечает:

– В самый раз!

Она знает, как художник-анатом, соотношения между длиною ступни и кистью руки, – и не было ошибки: ступня чулка, смеренная по кулачку, а не по ноге (чтобы не отвлекать выходка от игры или от книги), была в самый раз. /…/

На руке няня носила: на одной – красную шерстяную нитку в виде браслетки, на другой – шерстяную «паголенку», голенище чулка, плотно прилегавшее к руке. Это были «симпатические средства», предохранявшие от простуды и ревматизма, что не мешало няне быть плохого здоровья.

В крещенский сочельник няня старательно ограждала меловыми крестами все двери в детскую и все притолоки. Она всячески стремилась оградить нас от всякого, даже случайного, «ненарочного» общения с нечистою силою.

Бывало, начнешь, сидя на стуле, болтать ногами. Няня строго заметит:

– Качай, качай нечистого-то!

На недоуменное и опасливое оправдание:

– Я не качаю. Я, няня, так, – она непременно ответит:

– Как же «так»? Кто ногами болтает, у того на ногах, как на качелях, шишига качается.

Скверная должность – быть качелями для шишиги, и тотчас подожмешь ноги под стул.

Или, проходя по детской, приметит няня, что пробка не воткнута в графин с водою, или не покрыта кружка с клюквенным соком, или открыта крышка у рукомойника, и тотчас же недовольно спросит:

– Кто воду пил, да графин оставил без пробки? Кто в рукомойник воду лил, да не закрыл?

И мы знали, почему этого нельзя делать. Няня давно нам рассказала, что был такой святой, который не закрыл на ночь рукомойник, а туда ночью ввалился шишига и всю воду опоганил; хорошо еще, святой догадался, закрестил его там и крышкою прикрыл, а то быть бы беде: опоганенным умыться или опоганенное выпить – значит, накликать на себя болесть, порчу. А коли закрестишь «шишигу» в покрытом сосуде, тогда делай с ним что хочешь: святой под тем условием только и выпустил шишигу из рукомойника, что велел ему превратиться в коняшку и съездил на нем в старый Иерусалим.

Впоследствии я узнал, что няня передавала нам эпизод из древнего (и не принятого в таком виде церковью) жития архиепископа Иоанна Новгородского.

Во время обеда няня зорко наблюдала за тем, чтоб не рассыпали соль (это к несчастью), но и за тем, чтоб кто-нибудь из нас не вздумал щепотью взять соль из солоницы. Если случится такой грех или, еще хуже, если невзначай обмакнешь кусок хлеба в солоницу, няня укоризненно скажет:

– Это ты что же, милый, Иуду вспомнил?

На решительный отказ от желания помнить злого предателя няня возразит:

– А как же? Это Иуда обмакнул хлеб в солоницу. И покачает с укором головой.