Ничего для себя. Повесть о Луизе Мишель

А возле входа в камбуз в тени сидят жены тюремных надзирателей, их цветастые платья и косынки — разительный контраст с однотонной одеждой узниц. Поначалу Луиза поражалась: как можно не только стать женой тюремщика, но и отправиться с ним в далекий путь, чтобы оказаться в каторжной Каледонии? И лишь позже, из случайно услышанных фраз поняла, в чем дело…

Оказывается, когда во Франции набирали добровольцев-тюремщиков, желавших сопровождать этап в Каледонию и остаться там на службе, было объявлено, что семейные надзиратели получат на острове помимо жалованья наделы земли. Многие узнали об этом в последние дни, уже в Ля-Рошели, и тут же бросились бегать по портовым кабачкам, искать себе «спутниц жизни». Так кое-кто из них обзавелся «семьей».

Для большинства этих женщин Луиза и ее подруги — преступницы, «петролейщицы», «керосинщицы», поджигательницы Парижа! Ах, как иногда хочется подойти к ним и крикнуть: «Глупые! Ведь Коммуна боролась и за вас, за то, чтобы вам не приходилось продавать себя по портовым кабакам! Вы — слепые, вы — больше жертвы, чем мы, осужденные на вечное изгнание!..» Но к ним нельзя подойти: начальство боится «тлетворного» влияния Коммуны.

Полуголые, загорелые до черноты матросы сидят вдоль бортов и плотоядно пересмеиваются, провожая взглядами Викторину Горже, креолку с пронзительными карими глазами. Она чувствует мужские взгляды и еще выше запрокидывает гордую голову, она не унывает! Вчера со смехом заявила монахине Бетти: «О да, можете мне, сестрица, поверить, сослали меня не за то, что я перебирала жемчуг! Всласть настрелялась я из шаспо в версальских негодяев!»

Луиза внимательно присматривается к спутницам. Да, никто из них не плачется на судьбу. Лишь госпожа Леруа, красивая блондинка с бегающими глазами, вызывает осуждение Луизы. Каждое утро она в сопровождении сестер-монахинь отправляется на половину команды, где судовой кюре служит мессу. Луиза подозревает, что Леруа делает это отнюдь не из религиозных побуждений, а просто подлизывается к монахиням.

Ага, вон выползает на палубу и преподобный служитель господа бога со своими неизменными атрибутами — Библией и янтарными четками на пухлой, волосатой руке. О, как я ненавижу попов, притворяющихся, будто они и в самом деле верят в несуществующего бога! Ханжи, лицемеры, иезуиты! Когда на улице дю Репо расстреливали федератов, какой-то священник кричал, потрясая зонтиком: «Расстреляйте их всех, господь там разберет, кто виноват, кто прав!»

С презрительной усмешкой Луиза вспоминает, как через день после их вступления на палубу «Виргинии» кюре пытался всучить ей молитвенник в сафьяновом переплете, она тут же, при нем, швырнула книжонку за борт, а ему сказала: «Я не нуждаюсь в заступничестве церкви, служители которой дежурят у каждого эшафота! Я видела слишком много святых отцов, благословляющих убийц!»

А чего ей бояться? Что они могут еще с ней сделать? Они отняли у нее Францию, свободу, Теофиля! Нет уж, увольте от душеспасительных бесед, господин кюре! Вы помогли Версалю отнять у меня многое, но не сможете лишить меня человеческого достоинства и гордости!

Напрягая память, Луиза старается восстановить слова статьи в одной из первых газет Коммуны. «Пусть Коммуна не заблуждается, — говорилось там. — С того момента, как она порвала с церковью, против Коммуны нет клеветы слишком коварной, нет лжи слишком ядовитой, нет злобы слитком жестокой».

Кажется, так писал в одном из своих памфлетов знаменитый географ и коммунар Элизе Реклю. Интересно, где он теперь? В какой тюрьме, на какой каторге?..

Нет, она не может спокойно смотреть в деланно-смиренное лицо корабельного кюре, не может видеть его пухлые ручки, неспешно перебирающие янтарные четки. И лишь одно исключение делала Луиза — ее ненависть не распространялась на аббата тюремной церкви в Версале. Она бесконечно благодарна отцу Фоллей за те записки, которые аббат тайком передавал ей от Теофиля и ему от нее. Это было единственное окошко, через которое она могла тогда дышать!

Ее приводит в себя звон корабельного колокола. Загорелый матрос два раза бьет в колокол, — с начала прогулки прошло полчаса, нужно возвращаться в клетку. Сейчас выйдут гулять мужчины, их выводят партиями по пятнадцать человек, — страшатся восстания, бунта, ведь и в самом деле: осужденным на вечную ссылку и каторгу терять и бояться нечего.

Вон и часовые, до сих пор спокойно сидевшие на подножиях якорных лебедок, очнулись от полусонного состояния, заботливо оглядывают свои шаспо с примкнутыми штыками.

Брось, Луиза, последний взгляд на залитую солнечным светом палубу, на бессильно обвисшие паруса! Как, однако, быстро пролетают полчаса, отпущенные нам капитаном Лонэ! Лонэ все же добрее, человечнее других, командующих военными судами, перевозящими осужденных коммунаров в Кайенну, Ламбессу и Новую Каледонию.