Ничего, кроме нас

— Господи, папа! — Адам одной рукой обнял Пэтти.

— А если твоя сестра сбежит с каким-нибудь schwarzer[5] джазовым музыкантом…

— Это совершенно неуместно, — сказал Питер.

— А что такого, я же обошелся без слова на букву Н, — вскинулся отец. — А schwarzer — так говорят в семье твоей мамаши, это их слово на Н.

— Может, подкинешь мне телефончик того джазового музыканта? — спросила я.

— Это не смешно, юная леди, — одернула меня мама.

У сидящей напротив Пэтти был такой вид, словно она оказалась в толпе больных синдромом Туретта.

Питер улыбнулся:

— Милости просим в нашу семью.

Через полчаса папа, который приканчивал третий мартини, объявил всем, что понимает, почему большинство южных штатов поддержали флаг Конфедерации. Сказано это было исключительно для того, чтобы позлить Питера. Мой брат, не теряя хладнокровия, напомнил папе, что его дед — Уильям Сайлас Бернс — был одним из основателей ку-клукс-клана в Джорджии.

— Не смей называть меня гребаным расистом, — крикнул папа в ответ.

— Но, папа, — возразил Питер, — ты же меня с дерьмом смешал, когда на втором курсе Пенсильванского я пришел сюда с Марджори.

— Только потому, что она завелась на тему власти черных[6].

— А еще ты спросил меня, когда она выходила из комнаты: неужели я не мог найти себе хорошую белую девушку… вот как Пэтти… чтобы ходить на свидания?

— Типично для твоего отца, — встряла в разговор мама, — разыгрывать расистскую карту…

— Сколько я всем вам должен повторять, придурки, я не гребаный расист!

— Папа, прошу тебя. — Адам кашлянул.

— А я уверен, Пэтти со мной согласится, — возразил отец, — что проблема этой страны сегодня в том, что вся эта радикальная болтовня — скулёж — испорченной элиты…

— Скажи это черной восьмилетней малышке из Монтгомери, когда ей, бедняжке, велят бежать в раздельный сортир «только для цветных», — перебил его Питер.

— Уж лучше так, чем мистер радикал, который похваляется тем, что его ублажает какая-то цыпочка из «Черных пантер», готовая революционерка, — парировал папа.

В этот момент Пэтти с плачем выбежала из-за стола. Адам поплелся за ней.

— Ты тупица, — сказала мама.

Папа только улыбнулся и допил свой мартини.

Питер покачал головой:

— Ты так старательно изображаешь говнюка, папа, а на деле ты всего лишь маленький мальчик, который, не зная, как привлечь к себе внимание, выбрасывает игрушки из кроватки.

Он попал в яблочко. В ответ папа схватил стакан воды и плеснул в лицо старшему сыну. На миг наступила тишина. Питер встал. Не отводя взбешенного взгляда от отца (тот сейчас был похож на поддатого подростка, застигнутого за чем-то очень нехорошим), он взял салфетку, вытер лицо и… снова покачал головой.

— До свидания, — сказал он.

Потом Питер поднялся наверх. Тут мама во весь голос обрушилась на папу, поздравляя его с тем, что тот испортил еще один День благодарения, а я сбежала.

Укрывшись в своей комнате, я поставила альбом. «Music from Big Pink» группы The Band.

Не успела я опустить иглу на диск, в мою дверь постучали. Там стоял Питер, на плече небольшой вещмешок из армейского магазина, короткое серое пальто застегнуто на все пуговицы.

— Не уходи. Не бросай меня, — попросила я.

Питер вошел и сел на кровать рядом со мной.

— Иногда единственное, что можешь сделать, это хлопнуть дверью с надписью «Выход», — сказал он мне. — Имей это в виду, Элис.

— Можешь мне поверить, я считаю дни до момента, когда смогу отсюда выкатиться, — ответила я.

— Ничего, тебе не так уж долго осталось… А с каких это пор у тебя развился такой хороший вкус в рок-музыке?

Играли песню под названием «Груз». Мы немного послушали, объединенные непониманием того, почему наша семья не способна поладить, почему каждый раз нам все так тяжело дается.

— Как следует из песни, — грустно заметил Питер, — у каждого есть свой груз, и приходится тащить его за собой. — Обняв меня, он поднял вещмешок. — А теперь, уж прости, я смываюсь.

Выйдя из комнаты на небольшой балкон, я смотрела, как брат торопливо идет к пятнадцатилетнему потрепанному «вольво», которое купил за пятьсот долларов, поступив на факультет теологии в Йеле. Маленькая европейская машина, которую все считали нереально крутой.

Питер. Как я хотела подражать его уму, его начитанности, его независимости. С какой завистью я сейчас смотрела, как брат выезжает с подъездной дорожки и скрывается вдали. Мой отец в это время стоял под голым деревом на лужайке перед домом, с сигаретой в руке. Стоял опустив голову, чтобы не встретиться взглядом с сыном, которого он только что оскорбил, облив водой за обеденным столом. Когда «вольво» выехал и помчался по улице, папа прижал руки к стволу и закрыл глаза. Чувствовал ли он вину, раскаяние, стыд из-за того, что сорвался и завершил День благодарения на скандальной ноте? Как мне хотелось, чтобы он бросился наперерез выезжающему «вольво», начал барабанить по крылу машины, умоляя Питера остановиться, а потом обнял бы сына и все исправил. Но я знала, папа никогда не извиняется, особенно когда понимает, что неправ.