Ничего кроме правды

А Луначарский смеется: «Что же здесь изображено, не могу сразу разобраться».

А дед без запинки: «Это изображение супа с потрошками в животе у больного ревматизмом художника».

Посмеялись они, а Луначарский продолжает: «Что же это за направление в живописи и куда же оно ведет?»

Дед тут призадумался: «Выходит, что это СУПРЕВМАТИЗМ, а куда оно ведет, наверное, и сам художник не знает».

Луначарский чуть со стула не упал от смеха, а Пешков даже икать начал – суп-ик-ревматизм-ик.

Луначарский вынес картину поближе к свету и так посмотрит, и эдак, как кот ходил вокруг, а потом так серьезно и говорит: «Продай мне ее, Давид, вещь эта и правда неожиданная, революционная, можно сказать».

Подумал дед, помолчал. «Ладно, – говорит, – давай 100 рублей, от сердца отрываю».

100 рублей по тому времени были деньги огромные. Корова 3 рубля стоила, но Луначарский даже не торговался, понял, какой шедевр к нему в руки попал, не каждый день такая удача. А дед доволен, но виду не подает: «Ты, – говорит, – мил человек, почаще приезжай. Малевич теперь здесь будет жить, много картин нарисует».

Луначарский, надо признаться, тоже оказался малый не дурак, продал эту картину в какой-то музей за 200 рублей, никто не остался в убытке.

Дед смекалистый был человек, в артели наладил производство картин. Слепые по трафаретам стали красить черные квадраты. Они очень хорошо пошли, особенно, когда Луначарский написал брошюру о новом искусстве.

Все критики подхватили, наперебой стали хвалить СУПРЕВМАТИЗМ.

Малевич зажил как король, больше спал, да суп свой любимый кушал. Подпишет с утра тридцать картин, деньги под подушку, и снова в кровать.

Он посвежел, разрумянился и даже говорить стал с французским акцентом.

А дед-то как был рад, что слепым работа нашлась. Среди них оказалось много хороших художников. Честные ребята: что видели, то и рисовали, работали только с натуры. Некоторые, у кого остатки зрения сохранились, стали кружочки и палочки по трафарету клепать. Все лучше, чем колеса тележные собирать. И искусство все-таки.

Луначарский часто приезжал. Много картин увозил в столицу.

Очень хорошо пошел бизнес, не успевали деньги считать.

А потом один слепой перепутал бочки с краской, так получился красный квадрат. Малевич назвал его «Живописный реализм крестьянки в двух измерениях».

Луначарский даже прыгал от радости. Из-за этого артель в 1917 году переименовали в «Красный квадрат», – кооператив освобожденного труда незрячих художников, сокращенно – КККОТНХ.

На черные квадраты спрос упал, так и остались они у нас в подвале в Гомеле. Мне только очень стран

но, почему их не забрали в 19 году, когда у нас реквизировали имущество. Левитана забрали, Репина забрали, рисунки Бореньки Григорьева забрали, а квадраты и палочки с кружочками не тронули. Малограмотные видно были комиссары, просчитались, дурачье. Я, когда ехал в Америку, взял с собой двенадцать холстов: восемь черных квадратов, три красных и одну – кружочки с палочками. Мне один миллионер предлагал за них огромную сумму, но я не продал: хочу открыть музей

СУПРЕВМАТИЗМА – памятник человеческому гению моего дедушки.

В своем «Завещании к внукам» мой дед написал следующее: «Жизнь – это большая, не всегда веселая шутка, так ее и воспринимайте. Не важно, что иногда придется смеяться до слез. Все принимайте легко, радуйтесь жизни».

Даже плохое дед умел повернуть в хорошую сторону.

Когда в 19 году комиссары реквизировали бабушкин рояль, дед только посмеялся: «Не плачь, моя любимая, все это к лучшему».

Позвал он тогда Малевича и долго с ним сидел в кабинете.

После их разговора Малевич в кухне на столе нарисовал рояльные клавиши.

Дед всех собрал у печки. «По вечерам, – говорит, – теперь будем приходить сюда. Ты, Лея, будешь нам на этом «рояле» играть, а мы все будем наслаждаться музыкой, как было раньше».

Все посмеялись, но с дедом спорить не стали. С тех пор в семье установилась такая традиция: по вечерам после ужина все садились у печки на табуретках. Бабушка играла на кухонном столе, дедушка пел романсы и старинные еврейские песни, дети танцевали.

А иногда бабушка играла Чайковского или Брамса, тогда все сидели молча, учились классическую музыку понимать.

Я думаю, что именно здесь у моих родителей появилась тяга к настоящему искусству. Когда комиссары вынесли из дома останки мебели, дед понял, что деньги счастья не приносят. Поцеловал бабушку и уехал в Питер на крыше вагона вместе с мешочниками.

Смутное было время, никто не знал, что будет завтра. Дед вернулся через месяц, пустой, только один мешок привез полный гашиша.

Говорили, что он все в железку спустил в подпольном игорном притоне. Там офицеры, да богема догуливали последнее.

Когда вернулся, первое время жили спокойно. Бабушка обеды готовила: она волшебницей была, одной курицей могла всю семью накормить, еще и слепым оставалось. По вечерам на рояле играла, свечи на Шабес зажигала.

А потом дед снова сорвался – в загул ушел. Так время шло, только ходики на стене тикали. Тик-так, тик-так. Вот так.