Ничего особенного не случилось

Турнаев спешил в город к жене, кроме того, он знал, что у Мозговых будут нескончаемые разговоры о заводе, о поездке Давыда Савельевича на уральские заводы в тысяча восемьсот девяносто седьмом году, о том, что сейчас заводик работает не так, как надо, в доказательство чего будет показана лопата, но против пирогов устоять не мог.

Он шел в дом к старику, соблазненный пирогами и теми особенными пампушками с маком, которые с большим искусством пекла теща Евдокия Петровна.

Дом Давыда Савельевича был пятистенный, крытый железом. В маленьком уютном дворике было чисто, росла трава, возле сарая стояла кадка с водой. По утрам Давыд Савельевич обливался из нее. В прохладных сенях Турнаева встречала теща, высокая, худая женщина в черном платье. Говорила она певучим, тихим голосом, и всегда у Турнаева было такое впечатление, что прохлада в комнатах чем-то связана с этой певучей речью. Окна были завешены гардинами, на подоконниках стояли цветы в горшках, крашеные полы были сплошь застелены ковриками и дорожками. На стенах висело много фотографий и плохих картин. В стеклянной горке хранились безделушки — всякие чашечки, статуэтки, хрустальные яички, тележки, выложенные из уральских камней. На особой полочке красовалась модель мартеновской печи.

Сколько раз Турнаев разглядывал все это убранство, и каждый раз, когда он приходил сюда, он чувствовал себя так, точно попал в музей.

На чистом застекленном крыльце, заменяющем в доме террасу, стоял обстоятельно накрытый стол, несмотря на то что хозяйка не ждала гостя. Так было заведено в этом доме со старых времен. Давыд Савельевич никогда не получал большого жалованья, а теперь жил на пенсию, но Евдокия Петровна чуть ли не каждый день пекла ватрушки, пироги, расстегаи и свои знаменитые пампушки с маком, и в ее буфете не переводилось варенье трех сортов.

Усадив гостя за стол, Евдокия Петровна шла на кухню за самоваром, а Давыд Савельевич вынимал из шкафа кружку, в которой было проделано несколько дырочек, так что пить из нее было как будто невозможно. Однако выпуклая надпись на кружке предлагала «Напейся и не облейся». Это была кружка с фокусом, и лет ей было, наверное, не меньше, чем хозяину. Турнаев знал эту кружку лет десять, с тех пор, как женился на Марусе. Но всякий раз, когда приходил к старикам, его обязательно забавляли этой кружкой. И каждый раз он брал кружку и делал вид, что забыл, в чем заключается фокус, пробовал напиться и судорожно раздвигал ноги, потому что вода текла из дырочек к нему на брюки.

— Ну, ну, — подбадривал его Давыд Савельевич.

Турнаев хлопал себя по лбу, пожимал плечами и говорил с удивленным видом:

— Забыл, папаша. Такая хитрая вещь! Всегда забываю.

— Да ну, сообрази, — уговаривал его Давыд Савельевич.

Турнаев еще некоторое время искал секрет и наконец, сообразив, затыкал нужную дырочку пальцем, а из другой тянул губами воду в себя.

— Вот видишь, вспомнил, — радовался Давыд Савельевич. — Хитрая все-таки вещь, а ведь простая кружка, глина!

Потом они пили чай с пирогами и вареньем, и Турнаев рассказывал о заводе. Сперва Давыд Савельевич слушал спокойно, но потом не выдерживал и начинал презрительно фыркать, подавать иронические реплики, — словом, всячески давал понять, что гордиться Турнаеву совершенно нечем.

Когда Турнаев рассказывал о лопатах, старик прерывал его, начинал доказывать, что качеством лопаты не сравнятся с теми, что делал он в свое время, и шел к комоду, который стоял тут же на крыльце, доставать образец. Лопата хранилась в нижнем ящике комода, обернутая в батистовую сорочку жены, которую та носила в молодости. Она была чисто отполирована, местами на ней зеленел вазелин, которым смазывал ее Давыд Савельевич от ржавчины. Посредине лопаты была наклеена марка: лось внутри красного круга. Давыд Савельевич подносил лопату к лицу Турнаева, щелкал по ней пальцем, и лопата звенела как колокольчик.

— Звук! — кричал он. — А твои? Разве твои так звенят? Это, братец мой, сталь, а у тебя жестянка.

Турнаев разводил руками и говорил:

— Мы свои лопаты не для красоты делаем, но чтобы сталь была хуже — не замечал.

— Как ты можешь говорить, Петя? Ведь звук, ты послушай, разве твоя лопата даст такой звук?

Он снова подносил лопату к уху Турнаева и щелкал по ней пальцем.

— Что звук? Разве дело в звуке? Я свою лопату отполирую, так еще лучше зазвенит. Мы не чайные ложечки делаем.

Но Давыд Савельевич не уступал, и они начинали спорить. Турнаев сначала спорил лениво, смеясь. Он говорил, что теперь лопаты по качеству не уступают прежним, но производство их возросло на заводе в несколько десятков раз, — правда, они не так красиво отделаны, и вазелином их не мажут, и в батистовых сорочках не хранят, на то это и лопаты — землю рыть, а не чай в чашке размешивать.

Давыд Савельевич горячился, нервничал, доказывал, что Турнаев неправ. Голос его начинал дрожать, руки — трястись, на глазах выступали слезы. Он обиженно завертывал свою лопату в сорочку и нес ее прятать в комод.

И всякий раз Евдокия Петровна умоляюще глядела на Турнаева и говорила: