Ничего страшного

Грише я писала раз в неделю — краткий отчет о Милочкином самочувствии, ну, и от себя что-нибудь. В одном из писем, после разных мелких житейских новостей и приветов от общих знакомых, я добавила в конце, через запятую: “А ребенка у нас уже не будет”. И все. Ничего больше не стала объяснять. Зачем?

А вернувшись, он и не спрашивал ни о чем. Не будет, так не будет, что ж тут говорить…

Зато… Зато я сразу почувствовала — по нескольким взглядам, брошенным вскользь на меня, по нетерпеливым движениям, по рассеянному его обращению с Милочкой, — я почувствовала, что он ждет не дождется наступления ночи. Он соскучился, я сразу об этом догадалась. Ему не терпелось остаться со мной наедине.

Но я не пришла к нему ночью.

Нет, не из кокетства, не для того, чтобы помучить. Хотя, может быть, и стоило? Я и раньше не раз думала, что слишком спешу исполнить все его желания, не давая возможности по-настоящему почувствовать нужду во мне. Если вокруг много воды, никогда не узнаешь жажды, но зато не почувствуешь радости от ее утоления. Полноту ощущения от обладания чем-то мы оцениваем как следует лишь в момент отсутствия данного объекта. (Тьфу ты, вот завернула фразочку!)

Он знает, кем была для него Люся, потому что потерял ее. Что ж, может ему нужно потерять и меня, чтобы понять, какое место занимаю я в его жизни?..

Только боюсь, что он даже тогда ничего не поймет…

Да и не могла я заставить себя причинить ему не то что боль, а даже небольшое огорчение. Не хотела ничего добавлять к той боли, которую оставила после себя Люся. Он больше не должен страдать!

А не пришла я к нему потому, что Милочка, возбужденная встречей с папой, обновками и гостинцами, очень долго не могла уснуть, капризничала, а я после выкидыша так быстро уставать стала — положила ее с собой рядом, свет выключила, баюкала-баюкала, да сама и уснула нечаянно.

Я даже не слышала, как вошел Гриша, как он взял от меня Милочку и отнес ее в кроватку… Проснувшись среди ночи, я увидела рядом с собой на подушке его темноволосую голову.

“Гриша…” — сонно заулыбалась я и потянулась к нему. Он резко развернул меня, вжался, проник, огненным клинком распарывая мои внутренности, раздирая их на тысячи пылающих кусков. Уже теряя сознание от боли, я дотянулась ладонью до его губ, крепко сдавила их, чтобы не выпустить наружу клокочущий в его горле крик. Милочка!.. Она может проснуться.

Когда я очнулась его не было рядом. Лишь на подушке осталась легкая вмятина от его головы, да одеяло еще хранило тепло и запах его тела.

Снова сон… И только боль в истерзанном теле напоминала о том, что все это было в действительности.

…По ночам я шла в его комнату, точно в камеру пыток. Мое нутро превратилось в незаживающую рану. Раскаленная лава обугливала плоть до костей, пронзала насквозь — до сердца, до мозга…

Я не могла ему ничего сказать. Ведь он впервые, наконец, сам дал понять, что я ему нужна. Сам!

Я была так счастлива!

Правда, я постоянно чувствовала, что он чего-то опасается. Я, конечно, знала, чего. И решила его успокоить.

Как-то раз после “этого”, вглядываясь в неподвижно лежащее на подушке, прекрасное, спокойное его лицо (кстати, в последнее время он почему-то полюбил делать “Это” при свете), я шепотом позвала:

— Гриша…

Шевельнулись его ресницы, сквозь узкую щелочку блеснули угольно-черные глаза.

— Да? — не сразу откликнулся он.

— Я хочу тебе сказать…

Глаза его широко раскрылись, он взглянул на меня с тревожным недоумением.

— Нет, нет, — заторопилась я, — ты не подумай. Совсем другое. Просто… я больше не смогу иметь детей. никогда. Ты уже можешь не бояться этого.

— Почему? — удивился он.

“Так и так”, - сбивчиво объяснила я.

Он помолчал. Вздохнул.

— Ну что ж… Не судьба.

Да, действительно, не судьба.

А точнее — именно судьба.

Судьба, так жестоко обделившая Милочку, вдруг спохватилась в последний момент и не решилась отнять последнее, что у нее было — любовь. Мою и Гришину.

Нет, нет, я бы никогда не оставила ее, будь у меня хоть десять собственных детей! И все же…

Милочка, жалкий уродец, гадкий утенок с косящими глазками (завтра снова надо идти к окулисту, нужны новые очки… А врожденный вывих тазобедренных суставов так и не удалось полностью исправить — поздно спохватились…). Милочка, с ее заторможенным мышлением, с ее астмой, с ее эпилепсией, с ее целым букетом эндокринных и функциональных нарушений — без любви она просто не выживет в этом мире. Ей нужна ВСЯ моя любовь, а не те жалкие крохи, которые я могла бы ей предложить, будь у меня свой ребенок.

И я любила ее неистово! Я питала ее этой любовью, обволакивала, окружала, как околоплодными водами, чтобы она, свободно плавая в ней, не ощущала никаких толчков, никаких ударов снаружи.

Я обеспечивала ее любовью впрок, про запас, на вырост. На всю жизнь. Ведь больше никто и никогда не будет любить ее.

Я пыталась исправить и залечить любовью то, что разрушила безжалостная природа.

И мне это удавалось Не всегда и не сразу, но удавалось.

Когда она задыхалась и синела от кашля. стоило мне подойти к ней, взять на руки, как приступ немедленно прекращался.