Ничего страшного

Наконец он махнул рукой Никифоровичу, указывая ему в сторону двери, и тот двинулся огибать дом. За ним устремились Ваня и Игорек. Дверь распахнулась, и они, отряхнув на пороге снег, стали заходить внутрь. Первым прошествовал Никифорович, вторым оказался Ваня, которого сзади тихонечко подталкивал в спину Игорек, словно давая понять, что все у него под контролем, он сам начеку и вводит их в помещение не иначе как под конвоем. Но в дверях Ваня вдруг замешкался, явно из вежливости пропуская Игорька вперед.

— После вас, — бдительно сказал страж порядка.

— Да входите, входите, не бойтесь, не убегу, — улыбнулся Ваня.

Игорек заколебался, но все же прошел вперед, Ваня же последовал за ним, захлопывая за собой дверь. В доме царил разор и хаос.

Однако они не видели, как со стороны Эльвириного сада к внутренней калитке, соединявшей участки, приближались Мурманск и Лазарь, оба с лопатами наперевес. Они-то не видели, зато и Мурманск, и Лазарь прекрасненько даже успели разглядеть, как милиционер исчез в доме, подгоняемый сзади страшным бандитом, сразу запершим за собой дверь.

— Ну все! Хана теперь Игорьку! — запричитал Мурманск. — Взяли его в заложники. Пытать теперь будут. Обиды лагерные вымещать.

— Будем штурмовать? — как-то вяло поинтересовался Лазарь.

— А ты что думал? Ведь кум же мой. Куманек. Отличник учебы был. На гармони играл.

И они остановились у дверей, чтобы обсудить стратегию.

А игумен Иустин, позвонивший на нижние ворота и узнавший, что Никифорович уехал, да так до сих пор не вернулся, встревожился не на шутку. Он послал келейника по кельям Лазаря и Дионисия, но и тот вернулся ни с чем. Тогда наместник взял ключи от старой Волги, стоявшей в нижнем гараже, раскочегарил ее и отправился самолично на поиски пропавших монахов. Весь город был уже погружен во тьму, завален снегом по самые окна низких изб. Он ехал медленно и осторожно, заглядывая в глубь улиц и проулков, вилявших в сторону от главной дороги. Наконец на одной из них, той, что как раз проходила у подножия холма, на котором возвышался мой дом с окнами, полными веселых огней, он увидел свою машину. Он остановился и полез по холму.

Честно говоря, он был очень зол. Ну что за дела — наместнику вот так ночью бегать за своими насельниками. Наверняка ведь гуляют там, веселятся, совести у них нет — вчера ведь только были в гостях, нет, и сегодня им подавай застолье, байки. Никифоровича бы хоть постыдились — ясно же, что наместник его за ними послал уже больше двух часов назад, так нет... Развинтились! Нет, строгость монаху всегда полезна, а попустительство подстрекает его ко греху. Он уже придумывал прещения, которые ожидают его чернецов в случае самовольной отлучки из монастыря или возвращения после девяти вечера, он уже понял, как надо организовать систему пропусков на нижних воротах, чтобы никто не мог проникнуть тайно и избежать возмездия, он уже представил, что именно скажет сейчас этим своим лжебратиям, так коварно пользующимся его дружбой. Вот еще — драхмы потерянные, заблудшие овцы нашлись, чтобы он теперь их, как пастырь добрый, тащил через ночной буран на своей спине... Наконец, вскарабкавшись и задыхаясь, он вошел в калитку и различил мужские голоса, которые вели бурный диалог. Слышалось что-то такое: “Я драться-то не могу”, “Так это я буду бить, а ты только пугай, размахивай побольше лопатой, а когда упадет, знай залавливай в сеть да вяжи”. Он помедлил, но все же, помолясь, шагнул вперед, завернул за угол к двери и тут вдруг нос к носу столкнулся с красномордым мужиком и с Лазарем, в руках у которого была лопата, а с плеча свисала длинная сеть. Они будто и не сразу заметили его, настолько были погружены в разговор. Он опешил.

— Отец наместник, — наконец изумленно протянул Лазарь. — Зачем ты здесь? Разбойники все-таки забрались в дом, взяли в заложники милиционера...

— Мой кум, — сокрушенно пояснил Мурманск.

Иустин поднялся на крыльцо и с силой нажал на звонок.

...А что же было со мной? Думаете, я на всех порах мчала в столицу в теплом купейном вагоне, отлеживая бока, созерцая заснеженные просторы и прихлебывая горячий чаек с этой вечно назойливо звенящей в стакане ложечкой, — настолько назойливо звенящей, что она сделалась уже литературным штампом? Да как бы не так...