Ничего страшного

— На волка! — легко согласился Мурманск. — А то можно положить на стул ружье, нацеленное на дверь. Привязать веревку к ручке двери и протянуть ее через блок к курку. Дверь открывается — ружье стреляет, преступник падает. Пиф-паф-ой-ей-ей! А еще если подвести батарейку с напряжением в двенадцать ватт к огнетушителю, то он может взорваться и замуровать вошедшего в своей пене. А то можно ужей напустить, крыс, мышей, пауков ядовитых, тараканов с большой палец. Но — хлопотно. А то можно установить ревун. Ты входишь, он включается. Начинает реветь так, что ушные перепонки лопаются, на пять миль слышно. А то можно врубить софит в пять киловатт — ты входишь, он врубается, и ты слепнешь. Так немцев наши остановили на Курской дуге. Ослепили зенитными прожекторами, установленными на танках. Танки — в бой, прожекторы давай светить, немцы, слепые, бегут и падают.

Все это очень меня впечатлило, но показалось слишком уж капитальным. То немцы на Курской дуге, а то — бывший уголовник с корешами! Я обещала подумать и выбрать один из вариантов. Но он в любом случае обещал за домом присматривать. С этим высадил меня и уехал.

Встретила я у монастырских ворот послушника Клима Никифоровича — шофера наместника. Такой видный, осанистый, похож то ли на дореволюционного швейцара дорогого ресторана, то ли, с некоторой натяжкой, даже на сановника. Седые бакенбарды, борода. Доброжелательная уверенность исходит от каждой черты. Положительная основательность в каждом движении.

— Куда торопитесь? — вопросил он.

Я ему поведала про уголовника с братанами.

— Не бойся, — махнул он рукой. — Если надо, мы всем монастырем там засядем, тебя в обиду не дадим! Вот таким макаром, Господи Боже мой!..

Пришла я к отцу Дионисию, рассказала и ему. А он в ответ:

— Да ладно, это горюшко — не горе: если этот бандит появится, беги в монастырь, мы на него отца Матфея с ракетницами нашлем! А кроме того, у нас же Святки, праздник, а мы тут сиднем сидим. Давай сегодня придем к тебе с Лазарем и Иустином. Будем пить глинтвейн, рассказывать всякие страшные и веселые святочные истории, топить печь, а заодно и охранять дом от бандитов.

Вот как чудно вышло! Сели мы вечерком у меня дома за большой овальный стол, уставленный монастырскими яствами и кувшинчиками с горячим красным вином, — отцы Дионисий, Лазарь, Иустин-наместник да шофер его Клим Никифорович, сановитого вида старик, выпили по стаканчику. Праздник же у нас! Печка весело трещит, метель за окном воет, кажется, то и дело шаги за окном хрустят. И что ж? Нам не страшно. Рассказала я им про ревун, капкан и софит на Курской дуге. Про ядовитых тараканов и гремучих змей. Посмеялись, слово за слово, Лазарь с Дионисием решили, что пора перейти к святочным рассказам.

— Это может быть очень поучительно, — сказал монах Лазарь.

Иустин-наместник стал отнекиваться:

— Нет, — говорит, — никогда со мной на Святках ничего такого поучительного не происходило. Было, правда, одно совсем уж дурацкое приключение, серьезно изменившее всю мою жизнь, но из него никакой морали не извлечешь. И такое невероятное, что в него даже трудно поверить.

— Ну, тогда ты о нем только расскажи, а мы попробуем извлечь какое-нибудь назидание, — сказал рассудительно отец Дионисий.

Лазарь согласился начать, предварив свое повествование кратким описанием жанра:

— Во-первых, события должны происходить между Рождеством и Крещеньем, то есть на Святках по определению. Во-вторых, в рассказе должен быть некий элемент недоразумения или мистификации, и в конце концов недоразумение должно быть разрешено, а мистификация разоблачена.

Все задумались над своими сюжетами.

— И в-третьих, все заканчивается преображением жизни. Если этого нет, то это просто байка! — заключил он.

Все многозначительно переглянулись, дивясь серьезности задачи.

— Ну тогда ты и начинай, — сказал игумен Иустин.

— У меня есть сестра, — повел рассказ монах Лазарь. — Хоть и младшая, а очень строгая и требовательная, то есть требования к жизни у нее непомерные. Гордая такая девица. Самолюбивая. Сама к себе невероятные предъявляла претензии — и нос у нее длинный, и глаза маленькие, и ляжки толстые, и осанка дурная, и походка кривая. Сама же была прехорошенькая. Волосы белые, густые и длинные, глаза голубые огромные, кожа нежно-розовая, гладенькая… Так вот, самой большой гадостью ей казалось, когда кто-то говорил ей:

— Настенька, какая же ты хорошенькая!

Тут она просто взвивалась, считая это за издевательство.