Ничего страшного

Это означает: “Книжку читать”. Я перед сном ей всегда читаю. Тащит книжку “Волк и семеро козлят”. Каждый вечер — одну и ту же. Как доходим до того места, где волк козлят поедает, — носик задергается. подбородок затрясется, слезы в три ручья. Книжку вырвет у меня, захлопнет.

— Не касю! — кричит.

Это значит — не хочет, чтобы волк козлят ел. Этого мы волку, конечно же, не позволим делать ни в коем случае. Еще чего не хватало — козлят есть! Придет Милочка и прогонит злого волка.

— А ты волка не боишься? — спрашиваю.

— Ы-ы-ы! — грозно кричит она, а сама ко мне прижимается.

Как можно не бояться волка? Бойся — не бойся, а козлят спасать надо…

— А теперь баиньки, — говорю я.

Она гладит меня мягкой ладошкой по лицу, хитро улыбается.

— Мама бай — дя?

— Нет, Милочка бай… А мам пойдет посуду мыть. Спи, моя хорошая, спи, моя родная.

Устраивается на подушке, жмурится блаженно, сложив ладошки лодочкой. Опять экзема выступила на щеках. прямо уже не знаю, чем ее кормить…

Больно. Стыдно за те злые мысли, которые только что омерзительным змеиным клубком копошились у меня в голове. Нет. Никакая она не дебильная. Ну, не вундеркинд, конечно, но вполне нормальный ребенок, что бы там ни говорили специалисты. Я много с ней занимаюсь. И буду заниматься еще больше. Я все для нее сделаю! Никому не позволю ее обидеть!

Но так ужасно сознавать, что никто в мире не способен причинить ей зла больше, чем я сама. Как это чуть не случилось сегодня.

Какое счастье, что я все-таки сдержалась, не произнесла этих страшных, непоправимых слов!

Но смогу ли я сдерживаться ВСЕГДА? Особенно, если у меня родится Алешка… Вдруг он так и останется для Гриши чужим — не “его”, а “моим” ребенком. В отличие от Милочки… И придется каждый раз держать себя за язык. Придется. Придется…

Я смотрю на засыпающую Милочку сквозь слезы. Она так некрасива. Не могу понять, на кого из троих она похожа? Маленькие глазки, сплющенный нос… На Шуру?.. Коротенькие кривые ножки, оттопыренные уши… На Мишу?.. Низкий лоб, скошенный подбородок… Юра?..

У меня так и не хватило духу, несмотря на требование Гриши, запретить Милочке называть меня мамой. Как это так — у всех детей мамы, как мамы, а у Милочки — фотография на стене? Нет. Пусть тогда у нее будут две мамы. Одна кротко и нежно улыбается ей со стены, а другая варит кашку, завязывает бантики, вытирает носик и сажает на горшок. Мать земная и мать небесная.

Первое время я добросовестно, как и обещала, каждый день показывала Милочке Люсины фотографии, непрерывно повторяя: “Это мама”. Она сначала относилась к моему сообщению с недоверием, а потом привыкла. Спросишь: “Где мама?” — укажет пальчиком на стенку и бегом ко мне. Гриша в конце концов смирился и вообще перестал заговаривать на эту тему. Да и я, честно говоря. со временем все реже и реже напоминала Милочке о Люсе. Не до того было. Болезни, заботы. Потом я работать пошла — в садик. Из-за Милочки. Садик санаторного типа, туда не так-то просто устроить ребенка. Вот я и оформилась сама. Нянечкой. Очень удобно. И Грише полегче. Хотя заработок у меня не особенно большой, зато питание бесплатное. А главное — Милочка пристроена. И мне гораздо спокойнее, когда она рядом.

— Когда ты пойдешь на аборт? — спросил меня на другой день Гриша. Спросил так, будто этот вопрос вполне решен и не требует дальнейшего обсуждения.

Я затравленно посмотрела на него.

— Гриша, (Только бы не разреветься!) — не надо, пожалуйста, не заставляй меня делать это…

— Я и не заставляю, — безразлично пожал он плечами. — Как я могу заставить? Я просто спросил. Чтобы срок командировки согласовать. А то я уеду, а ты вдруг надумаешь.

— Не надумаю, — замотала я головой. — Нет! Нет.

— Ладно, — вздохнул он. — Дело твое. Послезавтра я уезжаю. Месяца на полтора.

И уехал. А у нас в доме, как назло, через некоторое время сломался лифт, и мне приходилось каждый день таскать Милочку на восьмой этаж. Она очень тяжеленькая, восемнадцать килограммов, а ходит плохо. И у меня начал болеть низ живота. Я сходила в консультацию, мне сказали, что нужно срочно ложиться на сохранение. А Милочку не с кем оставить. Я и отказалась. Говорю: “У меня ребенок маленький, а муж в командировке”. “Что ж, — говорят, — тогда будьте осторожны, больше пяти килограммов не поднимать, резких движений не делать…” Больше пяти! А Милочка — восемнадцать… И больничный не дают. “Мы, — говорят, — только госпитализировать можем…” Если бы больничный дали, я бы, может, и продержалась бы до Гришиного возвращения, а так…

Меня прямо с работы на скорой увезли. Все носилки кровью залила. Вычистили, выпотрошили и сказали, что детей я больше иметь не смогу.

Ну и не надо.

Раз я не смогла родить этого, то зачем мне другие? Мне другие никакие не нужны, я этого хотела, Алешеньку черноглазенького, мальчика моего ненаглядного. Он мне каждую ночь снится…

Не уберегла я тебя, сынок. Прости.

Из сна ты возник и сном остался.