Ничей брат[рассказы]

— Подождите, ребята, — сказал Мясник. — Ага… Потому что — мясо. Понимаю…

— А гривенник все же мой! — сказал Коваль. — Берегись, Кочерыга, мне сегодня везет!

«Это потому, — думал Мясник, — что слово «мясо». Вот слово «Синяк» — оно так не звучит. Нельзя бить и кричать: Синяк, Синяк… А мясо — можно… Вот когда меня звали Губастый Колдун, меня никто не бил. И все спрашивали, кому на обед будет горбушка. И я всегда правильно колдовал. А когда меня звали Акула Зубастая, я укусил Тарасюка, прокусил ему ноготь. Я, правда, не хотел, но мне ничего не оставалось делать, потому что он тогда бы меня задушил. Если бы он не бил Витьку Казакоцкого, я бы к нему не полез. А то у Витьки никого нет, как у меня, а я ему шеф. Все равно как брат. Только назначенный брат. Вот Синяка почему еще нельзя бить — потому что их два. Станешь одного, сразу второй прибежит. Потому что они братья. Вот я думал что–то сегодня про братьев, думал и никак не могу вспомнить, что–то такое интересное — интересное, приятное…»

— Гони, гони гривенник, не стесняйся… — сказал за спиной Мясника Коваль.

— Я в тот раз дал двадцать копеек! — плаксиво крикнул Кочерыга.

«Прости меня, брат Коваль, но у тебя очень противный голос», — подумал Мясник и пошел.

В дальнем конце Солнечной стороны показалась черная фигура.

«Во, кто–то идет… — подумал Мясник. — Не воспитатель, потому что все играют, будто ничего не случилось… А, Федор Федорович! Во как ноги ставит — раскорякой… А разве можно про взрослых говорить: раскорякой? Нет, это он широко расставляет ноги. Ему так удобнее ходить, потому что легче держать баян. Только он без баяна. Вот кому жить хорошо! Играй себе и играй… А детей вон как обходит, как… столбы. Правда, возятся там, шумят… А он взрослый. Он, наверно, про что–то серьезное думает, про взрослое. А они все мешают. Дети всегда мешают думать… Ой, сюда идет».

Мясник, глядя на баяниста, принялся водить рукавом рубашки под носом.

«Это он ко мне идет, — подумал Мясник. — Поэтому он ни на кого не смотрит. И что–то такое мне несет… То есть зачем я так думаю? Так не надо думать. Откуда он знает, что у меня украли ремень? Конечно, если бы он знал. Ну, он тогда бы сразу: Здравствуй, брат Мясник… А ты знаешь, что у меня в кармане? Знаешь, почему мне неудобно идти? Там, в кармане… полная пачка новых зеленых трешек! — Нет, не трешек. Про это нельзя думать. Надо думать про ремень. Ну, я немножко. И потом сразу перестану… — Да, брат Мясник, конечно, детям вредно давать деньги, но вот Кораблев же дает Маленькому… А тебе всего–то нужно три новых рубля. То есть, вообще не нужно, а чтобы дал тебе брат. Я тебе, правда, не брат, но как будто всехний брат, то есть: брат всех… Это так считается… — Ну, все. Все, больше не буду…»

Баянист подошел уже совсем близко к Мяснику, и Мясник нечаянно шагнул ему навстречу. И еще раз нечаянно шагнул. Он увидел перед носом желтую пряжку с головой коня. Пряжка должна была остановиться, но почему–то не остановилась, а даже ушла в сторону, и Мясник увидел уже спину в черном пиджаке. Баянист медленно уходил к Малой Солнечной стороне. Он остановился на углу и стал смотреть, как играют в стенку. Мясник подошел к завалине и стал смотреть на баяниста. Сочные губы баяниста медленно шевелились. Неподвижный выпуклый глаз смотрел непонятно куда.

«Ему скучно на них смотреть, — подумал Мясник. — Конечно, дотянулся, не дотянулся, отдай гривенник, и все такое. Проиграешь, и ничего у тебя не будет. А выиграешь, и у него ничего не будет. А потом ему еще надо плакать и прятаться, чтобы не смеялись… То ли дело на баяне: «Широка страна моя…» или: «Прекрасную песню слагает народ». Веселей, веселей, ребята! На вас смотрит вся Европа! Или: «Не трава под ветром клонится…» И все слушают и поют… Во, во как ему с нами неинтересно… Скорчился весь, отвернулся… Сел».

— Мартынов, ты что там делаешь? — спросил баянист.

— Я? Я ничего. Я стою, — ответил Мясник.

— А с носом? — спросил баянист.

— А, с носом, — сказал Мясник, опуская руку. — Это я его тру. Он чешется внутри, вот я его и тру…

— Чего это он у тебя чешется, — рассеянно сказал баянист.

— А во, — сказал Мясник. — Я и сам удивляюсь!

— Иди сюда! — позвал баянист. — Сядь. Поговорим…

— О чем? — спросил Мясник, присаживаясь на край завалины.

— Ближе садись. О жизни… — вздохнул баянист.

«О жизни… — подумал Мясник. — По–взрослому…»

— Не обращайте внимания, — сказал Мясник. — У меня потерялся ремень.

— Да, брат… — сказал баянист. — Такие–то дела…

«Во — брат…» — подумал Мясник.

— А какие дела, Федор Федорович?

— Дела, брат, грустные… Тебе–то что, бегай себе, играй… А вот что ты о жизни знаешь?

— Что? — спросил Мясник. — Ничего…

— Вот именно, — сказал баянист. — Ни–че–го… Что ты знаешь о женщинах, например?

— Ой, о женщинах я знаю… — сказал Мясник. — Они бывают сердитые, ни с того ни с сего.

— Сердитые… — сказал баянист. — Ну–ну.

— Да. Я в тот раз спрашиваю Алевтину Ивановну: скажите, правда, что вы старая дева? А она в меня тарелкой кинулась и ничего не сказала…

Баянист закрыл глаза и тихонько хохотнул.

— Это еще лучший случай… с медицинской точки зрения…