Ничей ее монстр

Я не просто его боялась. Это был не тот страх, который возникает в темной комнате или при мысли о смерти. Он меня пугал совсем по-другому. Это даже не страх жертвы перед маньяком, это какой-то суеверный ужас и понимание, что он сломает меня изнутри, проедется по мне танком. Я никогда больше не стану прежней. Ведь по-настоящему жутко потерять личность, а не девственность, от которой избавиться было попросту не с кем. А с Огинским казалось, что от каждого его прикосновения я не просто ее лишаюсь, а он пачкает меня чем-то, от чего я никогда не отмоюсь, а возможно, и не захочу отмыться.

 Мне было страшно стать рядом с ним никем. Он стирал меня прежнюю, заставляя подчиняться его воле. Самыми омерзительными методами, какие только существуют. Стоит передо мной весь из себя холеная чистота и животная сексуальность. Каждое движение, как у хищника, каждый жест направлен на то, чтобы ломать, понукать и ласкать. И его красота. Зрелая, самоуверенная, цинично-пошлая. Та красота, от взгляда на которую понимаешь, скольких он раскрошил и превратил в ничто своими играми, ласками, голосом и взглядами. Одет в вишневую рубашку с закатанными по локоть рукавами, белый галстук и белые штаны. От него веет властью, огромными деньгами и сверхсамоуверенностью. Возомнил себя Богом или Дьяволом и переставляет людей как пешки на доске своей жизни, которую ставит прежде всего.

Когда поняла, что он все обо мне знает, стало зябко. Меня в его присутствии лихорадило даже без температуры. Мне впервые хотелось пребывать в болезненной ломке и сгорать от жара, чем прийти в себя и увидеть его, ненавистного до такой степени, что от одного звука его голоса по самой кромке позвоночника змеилась дорожка огненных искр ярости. Притом я совершенно не была уверена, что это искры именно ненависти, а не трепета… перед этой самоуверенной сволочью с глазами психопата и улыбкой дьявола.

А еще на меня никто никогда так не смотрел. Я такой голод видела лишь в глазах наркоманов, которых привозили к нам в дичайшей ломке. Они точно так же смотрели на шприц в моих руках. И мне было жутко, что он хочет не только мое тело. Он хочет всю меня.

– Я сделаю вид, что этого «нет» я не слышал. И мы начнем сначала. Мы ведь не хотим, чтоб тебе было больно, правда?

Нееет, он хочет. Я видела по этим тигриным глазам. Он жаждет, чтоб мне стало больно. Он жрет мои эмоции, как каннибал обгладывает мясо с человеческих костей. И он знает, как мне причинить боль, а я еще не знаю ни единой его слабости и бывают ли они у таких чудовищ, как он. А он знает каждую точку, на которую можно надавить так, чтоб я разрыдалась от душевной боли.  Дернул одеяло изо всей силы, отшвырнул на пол и стащил меня с постели, но прежде чем поставить на пол, стиснул мою талию и осторожно опустил босыми ногами на свои мягкие замшевые туфли. Осмотрел с ног до головы, заставив подобраться, когда глаза опустились к вырезу на груди.

– Похудела. Мне нравилось больше раньше.

– Да? Тогда я перестану есть вообще!

Проигнорировал мой ответ и провел пальцами по прядке волос у щеки.

– Распусти волосы, Сеняяя.

Как же ненавистно звучит мое имя его голосом. Как же неправильно, грязно. Я ведь мечтала, что я с ума буду сходить, когда его прошепчет мой любимый человек. И как распущу свои волосы… но не для Огинского. Ни разу не для него. Мне невыносимо захотелось нарушить обет и постричься налысо.

– Нет, – глядя прямо в глаза.

– Строптивая и упрямая. А ведь я накажу.

Как еще можно меня наказать? Хуже, чем уже есть, быть не может. Но я ошибалась, еще как могло. Он вытащил шпильки из моих волос и распустил их сам.

Его пальцы медленно перебирали пряди. Он искренне ими любовался, мне кажется, так ребенок рассматривает новую игрушку, трогает ее, ощупывает, оценивает, в каком месте сломать. Пропускает волосы сквозь пальцы, наблюдая, как они протягиваются по пальцам и переливаются в солнечном свете. Я любила, когда трогала мои волосы мама. Никто другой к ним так не прикасался, а сейчас по коже головы ползли мурашки, и я, подняв на него взгляд, тут же опустила глаза. Я просто не могла вынести этот голод в его взгляде. Он меня пугал до дрожи во всем теле. Мне казалось, это глаза сумасшедшего. И вдруг пальцы Огинского сильно сомкнулись на затылке на моих волосах, так сильно, что на глаза навернулись слезы. Рывком дернул вверх, вынуждая встать на носочки.

– Развяжи мой галстук.

Голос по-прежнему спокойный, вкрадчивый и смотрит сначала в один мой глаз, потом в другой.

– Мне больно, – тихо, стараясь не дернуться и не впасть в истерику.

– Я знаю, малышка, – почти лаская голосом, – а ведь может быть еще больнее. Развяжи. Будь послушной девочкой.

Я закопошилась непослушными пальцами в его узле. Боже, я их завязывала последний раз папе. Развязала, продолжая смотреть ему в глаза.

– Умница, сними и завяжи на своей шее.

– Неееет, пожалуйста.

Стало не просто страшно, а страшно до дикой дрожи. Его бровь приподнялась, и он поднял меня за волосы еще выше.

– Ты знаешь, как меня зовут?