Ничьи дети (сборник)

— Другоевич! Переносной микрофон! Быстро! — глаза Ларри Ларка обрели прежний стальной блеск. — Ни черта он не выключился, все слышит. Руно, это я, Ларри Ларк. Повторяю, говорит Ларри Ларк. Я вам категорически запрещаю приближаться к плазмопроводу. Я вам приказываю. Не послушает же…

Микрофон упал на простыню. Кажется, сил капитана хватило только на эту тираду — он снова потерял сознание.

— Ничего не слышал, — упавшим голосом подвел итог Другоевич.

На экране было отчетливо видно, как помятая, покореженная лодка подплыла к изрыгающей пламя трубе, медленно, страшно медленно выпустила манипуляторы и, дав полную боковую тягу, — закрутила обрубок плазмопровода.

Голубой хвост плазмы истончился, померк, наконец вовсе иссяк. Другоевич ничком упал на диван и затрясся в бессильном рыдании.

Церр всех по очереди обвел виноватыми собачьими глазами-на него никто не смотрел. И сказал, обращаясь в пустоту:

— Я умолчал на суде. Я сам виноват в ее гибели. Полагается держать племенные экземпляры и часть мальков в изолированном бассейне, а я спешил вырастить их к выставке. Я сам виноват. Как только вернемся на Землю, потребую повторного суда и открою всю правду. А еще… попробую повлиять на Нору…

— Поздно! — в лицо ему выпалил Мелин. — Там, по крайней мере, пятикратное…

— Другоевич! — опять появился в динамике веселый голос Руно. — Порядочек, починил вам трубку. Можете запускать, а на ходу займетесь ремонтом. Сейчас я открою люк. У вас не найдется лишней койки?

Другоевич остался лежать лицом вниз. К переговорному подошел Бентхауз.

— Слушайте, Руно! Какого дьявола вы полезли туда, мы бы и так обошлись. Там же пятикратное превы…

— Это не вы, Другоевич? Ну да все равно, сейчас я вас открою. Придется потесниться, братцы. Мне и вправду предстоит профилактика. Даже две. Одна в госпитале, другая на Совете Космофлота. Вот уж будет чистка — с песочком!

Другоевич резко встал. Боль, злость, отчаяние до неузнаваемости изменили его обычно невозмутимое лицо.

— И вы еще шутите! Вас бы крапивой выпороть по соответствующему месту! Знаете, что такое крапива?

— Что-то вроде салата?

— Вроде салата! Белый свет не видывал таких… таких…

— Идиотов? — смеясь, подсказал Руно. — Не умеете ругаться, Другоевич. Не такой уж я идиот. К тому же я и жить хочу. У меня еще есть кой-какие шансы в этом мире. Ну и заклинило!

— В вашем распоряжении остались считанные часы.

— Ну, это явное преувеличение. Считанные десятилетия — согласен. Конечно, меня малость облучило, но превышеяие было вовсе не пятикратное. По моим расчетам — только полуторное.

— Каким образом?!

— Маленькая хитрость. Под стационарный скафандр я надел еще и обычный. Представляете, как все просто? Внимание, открываю!

— Но Руно! Почему же не сработал ограничитель стационара? Руно! Опять молчит.

Жалобно скрипнула, поддаваясь железным мускулам лодки, дверь наружного люка. Через несколько минут Руно Гай, ввалился в шлюз. Когда его освободили от шлема и гермомаски, перед экипажем и пассажирами «Профессора Толчинского» предстала счастливая, расплывшаяся в улыбке физиономия с черным от запекшейся крови подбородком.

— Вы еще не учли радиационную защиту лодки, — сказал, шепелявя, Руно Гай. — А ограничитель… ограничитель сработал. Да только он был бессилен внутри лодки. Не по мнe все эти ограничители, а отключать нельзя — вздуют… крапивой. Так что приходится использовать скрытые возможности техники. Дайте мне умыться, Другоевич. Не могу же я в таком виде предстать пред светлые очи неистового Ларри.

14

Двенадцать дней Нора дежурила у его постели. И двенадцать дней врачи не могли сказать ничего определенного. На тринадцатый Руно пришел в себя.

Это были кошмарные дни. Что пережила, что передумала она, сидя у постели — или у саркофага? — больного, лучше, не вспоминать. Ее жаркие волосы, которые так любил Руно, побелели за эти дни. Игорешка, сам измученный и осунувшийся, почти насильно уводил ее из госпиталя отдохнуть пару часов. Но, едва задремав, она вскакивала, ломала руки и рнова летела к нему: «Руно мой, Руно, ну как ты? Как?!» Будто за два часа что-то могло измениться. Будтo вообще, что-то могло измениться от того, что она сидит у постели. Но иначе она не умела.

Только теперь Нора поняла со всей очевидностью, что любит его. Больше того, поняла, как любит, И впервые лю6oвь открылась ей другой своей стороной — не радостью, а тяжестью чувства. Впервые открылось ей, что она теряла вместе с Руно, — теряла пo воле судьбы, а ведь готова была отдать добровольно! Но и в эти дни она ни на шаг не отступила от принципа.

Дважды приходил Церр, ворошил прошлое, заступался за Руно, убеждал ее в невиновности Руно, рассказывал ей — ей! — какой замечательный человек. Церр говорил страстно, убедительно, подавляя ее аргументами, а она смотрела на него и думала: он умница, он безусловно прав и делает доброе дело, наставляя ее на путь истинный, — но она не любит Церра, не переносит, не желает видеть. Он был просто неприятен ей, как был неприятен Руно Гай, a все его аргументы разбивались об эту неприязнь.