Ничья длится мгновение (сборник)

Путаясь в недлинном платье, оступаясь, выбралась на дорогу, склонилась над сыном, встряхнула его окровавленную голову. Потом встала, упираясь руками в землю.

Она встала, вскинула над головой руки, измазанные землей и кровью, и смотрела на мир черными, полными ненависти глазами.

Она молчала.

Она ничего не видела.

Но ее черные глаза, ее стиснутые пальцы, измазанные землей и кровью, извергали черное проклятье.

Проклятье!

Проклятье.

Глава седьмая

— Нет… Второй раз не спрашивайте, —

просила она.

Чудно.

Больно чудно уж.

Кто бы мог поверить?

И снова была весна и цвела сирень. Белая, фиолетовая. Ее было полно вокруг усадьбы — все кусты и кусты: бело-зеленые, фиолетово-зеленые.

Теперь уже дети искали счастье. Прибежали оба, и Таня с ними.

— Бери, мама, — тянулся Римукас с цветком из пяти лепестков.

— Тетенька, возьмите…

Это принесла свое счастье Таня — голову нагнула, а сама поглядывает исподлобья: возьмет тетя или нет. Вдруг не возьмет… А ее цветочек самый красивый.

— У меня шесть лепестков… — говорит она, все еще не подымая головы.

Почему ж не отнесет она цветок своей матери?

Она взяла у всех троих, понюхала и вернула.

— Нельзя свое счастье другому отдать, — сказала. — Тогда уже и счастье — не счастье больше…

Сказала и задумалась.

Так ли на самом деле?

Верно ли, что нельзя отдать другому? Тогда уже и счастье — не счастье?

Она кончила кормить свиней, чисто вымыла руки, потерла песком, снова окунула в воду. И сама пошла за усадьбу.

Руки потрескавшиеся, пальцы толстые, неуклюжие, но она перебирала ветки, листья — все искала.

Виктор пригнал лошадей, соскочил на землю, подошел тихонечко, боясь спугнуть.

— Бог помочь, — сказал, смеясь.

Она обернулась.

— Что ищешь? — спросил он.

— Счастье…

— А его можно найти?

— Можно, — ответила она.

Чудно.

Невозможно поверить, да придется.

Наступило лето, и зацвели липы.

Старая развесистая липа, что росла на дворе, вдруг пожелтела, унизанная усатыми бусинками.

И, глядя на эти тысячи цветков, вбирая вместе с гудящими пчелами запах липового меда, можно было на минуту забыть про все.

Про все, что творится вокруг.

Больно чудно уж, что даже в такое время приходит весна и распускается сирень, белая и фиолетовая.

Больно уж чудно, что даже в такое время наступает лето и старая липа становится желтой и душистой.

Она стояла, прислонившись к корявому стволу.

Грубые пальцы ласково тронули ее за руку, погладили.

— Не надо… — сказала она. — Не надо, Витя…

И он снова, как всякий раз, отступил.

Не знал, что надо быть настойчивее.

Ведь она когда-то уже говорила так… Да только было это давным-давно… Тогда, еще совсем молоденькой, говорила:

— Не надо… Не надо, Винцялис…

Она все еще стояла, прислонившись к липе.

В синем небе мерцали звезды, иногда они падали — словно далекая молния прочертит светлую стежку и угаснет.

Может, это в последний раз цвела сирень? Может, больше никогда не будет так пахнуть липа?

Впервые назвала его Витей совсем недавно.

Он прилег отдохнуть в полдень на сеновале, и Катерина туда же.

Катерина…

Пускай, пускай… Ну и что? Она посмотрела на приоткрытую дверь сеновала и вдруг спохватилась, что ей нужны вилы. В хлеву стояли другие, да негодные, с обломанными зубьями. Как же она сразу не подумала про вилы? И ждать нельзя. Сейчас ребята пригонят коров, надо свежей травы подбросить.

Тихонько, боком, проскользнула в приоткрытую дверь и остановилась. Сама себя испугалась, оробела.

— Ну, подвинься ближе, дурень ты, — льнула женщина к Виктору.

Он молча отодвигался.

— Иди ко мне, не бойся.

Он отвернулся.

— Может, ты и не мужик уже? Может, тебе баба не нужна? Глянь-ка!

И дались ей эти вилы! Могла бы и теми, с обломанными зубьями, набросать травы. Чего ее на сеновал понесло? Бежать отсюда, не важно, что увидят…

Катерина сдернула с себя платье, спустила с плеч сорочку.

— Глянь! — сказала она.

И он обернулся.

Плечо у нее было округлое, гладкое и розовое. Тугая грудь вздымалась, часто вздрагивая, растревоженная, дразнящая. Яркий луч упал на шею, высокую, белую, с беспокойно бьющейся жилкой. Она вытянула руки, тоже белые, обнаженные:

— Что? Не нравлюсь тебе?

— Уйди…

Катерина усмехнулась:

— Тебя на ту, на девку потянуло? Не бывать тебе с ней, уж я-то знаю. Придвинься, дурачок. Поближе…

Он привстал и пошарил в сене.

— Все одно… Только раз живем, не так, что ли?

Голые руки гладили воздух. Повела покатым розовым плечом, и грудь стала еще выше.

— Тебе-то все одно… Знаю… Ты и с немцем ляжешь.

И тут он нашел что искал.

Протянул руку, и она удовлетворенно подалась, опрокинулась навзничь, а он вскочил — в другой руке у него змеился кнут.

— Знаю… Ты и с немцем бы… А может, твой-то сейчас в окопе кровью истекает. Спешит вызволить, обнять тебя… Тебя, курва…

— А-а-а… А-а-а!

Кнут, щелкнув, обвился вокруг розовых плеч.

— А-а-а!

Вилы? Она шла за вилами?

— Брось! — крикнула она и вся съежилась, прижалась к двери сеновала, словно это ее — кнутом.

Она про все рассказала Виктору, про все. Только не про ту ночь, долгую бессонную ночь, когда ждала бумагу. Когда терпеливо ждала рассвета и бумаги.

«Сказат ей ошен некарашо убираль квартир».