Ничья на карусели

— Твоя ненависть к матери прошла? — спросил я у нее, когда жена вышла из комнаты.

— Да, пожалуй, прошла. Мы очень далеки, но ненависти я не испытываю, — промолвила она.

— Это из-за того, что она рассказала тебе о шортах?

— Да. Думаю, да. После этой истории я больше не могла ненавидеть мать. Трудно объяснить, но думаю, это потому, что мы обе женщины.

Я кивнул.

— Да, если — я подчеркиваю, если — исключить из рассказа шорты и это была бы история о женщине, которая обрела независимость в путешествии, ты бы простила матери, что она тебя бросила?

— Нет, — решительно ответила она, — шорты — главное в этой истории.

— Мне тоже так кажется, — согласился я.

Мужчина в такси

Это случилось несколько лет назад. Под псевдонимом я писал о галереях для небольшого журнала об искусстве. Несмотря на то что статьи были о художественных галереях, в живописи я был полным невеждой и стремился не столько составить профессиональный обзор, сколько поделиться впечатлениями о галери-стах и передать читателю галерейную атмосферу. Без особого восторга я решил попробовать себя на этом поприще, но работа неожиданно оказалась интересной. Я не так давно начал писать рассказы и считал, что такое занятие — встречать и выслушивать многих людей — наверняка пригодится мне в работе. Я внимательно наблюдал за тем, что думают разные люди, как они излагают свои мысли в словах, а затем искусно пожинал их высказывания и перестраивал в своих текстах.

Серия статей выходила в течение года — шесть сдвоенных номеров. Редакторский отдел (на деле состоявший из одного-единственного редактора) рекомендовал мне несколько наиболее интересных галерей, а я, обойдя их, выбирал одну для статьи. Это были статьи на пятнадцать полос по четыре сотни знаков. В силу собственной неловкости и стеснительности поначалу я работал с трудом, совершенно не представляя, о чем спрашивать собеседника и как об этом писать.

Однако после нескольких интервью и ряда проб и ошибок я открыл для себя один секрет — нужно попытаться найти в собеседнике нечто незаурядно-возвышенное, нечто тонкое, теплое. Оно может быть сколь угодно ничтожным и незначительным, но стоит его отыскать, и вопросы польются сами собой, а значит, статья выйдет живой и увлекательной. Главное — это любовь и понимание, сколь бы избито ни звучали эти слова.

Впоследствии я брал множество интервью и лишь однажды не смог проникнуться к собеседнику ни каплей любви — собирая для еженедельника материал об известном частном университете, я провел в нем около недели, но так и не почувствовал ничего, кроме атмосферы власти, гниения и лицемерия. Я беседовал с десятком педагогов, включая ректора и деканов, и лишь один из них был со мной искренен — доцент, двумя днями ранее подавший заявление об уходе.

Но это в прошлом. Вернемся к мирному рассказу о галереях. Почти все это были мелкие районные галерейки, не имевшие никакого веса. Я посещал их вместе с фотографом, высоким парнем года на три или четыре старше меня. Пока я беседовал с хозяевами галереи, он фотографировал интерьер.

В конце интервью я всегда задавал галеристам один и тот же вопрос: «Какая картина потрясла вас больше всего?» Не лучший вопрос для интервью — все равно что спросить писателя о любимой книге. Слишком пространная тема. Собеседник наверняка ответит, что любимых книг слишком много, или отделается дежурной фразой. Тем не менее я задавал этот вопрос каждому собеседнику. Отчасти потому, что мне казалось важным спросить об этом у человека, профессионально занятого искусством, отчасти в надежде, если повезет, услышать интересную историю.

О картине «Мужчина в такси» мне рассказала гале-ристка лет сорока. Далеко не красавица, но мирные и благородные черты ее лица дарили душе ощущение покоя. Белая блуза с крупным бантом, серая твидовая юбка, черные туфли на высоком каблуке. Когда она ступала по паркету больными с детства ногами, шаги гулко отдавались в зале нестройным звуком, словно кто-то вбивал клин.

Ее галерея на первом этаже одного из зданий в Аояме в основном специализировалась на гравюрах. На дилетанта вроде меня развешанные на стенах работы не произвели особого впечатления, но некий магнетизм ее личности удивительным образом подсвечивал окружающие предметы, и они казались намного ярче, чем в действительности.

После интервью она убрала кофейные чашки, достала из буфета бокалы и бутылку красного вина и предложила нам с фотографом, потом налила себе. У нее были молодые руки с тонкими пальцами. В подсобке на плечиках висели тренч от «Burbery» и серый кашемировый шарф. На письменном столе лежали стеклянное пресс-папье в форме утки и маленькие золотистые ножницы. Стоял декабрь, и с потолка из крошечных динамиков лились рождественские мелодии.

Она поднялась с места, пересекла комнату и вернулась с портсигаром. Прикурив от длинной золотистой зажигалки, выпустила тонкую струю дыма.

Если бы не странный ритм ее шагов, я бы даже не заметил некоторой неестественности ее движений.

— Ну и последний вопрос. Если позволите, — промолвил я.